Фату-Хива. Возврат к природе - Тур Хейердал

Издалека донесся голос Теи. Собаки заливались лаем. Старику понадобилась моя помощь. Что было мочи я побежал через долину к склону, где не переставая лаяли псы. Теи приветственно помахал мне рукой; слава богу, цел и невредим. А собаки подпрыгивали на задних лапах, пытаясь взобраться на скальную полку. На полке стоял косматый козел, белоснежный красавец. Наклонив голову с роскошными рогами, он приготовился дать отпор. Дождавшись меня, Теи подкрался сзади и схватил козла за задние ноги, а я вцепился в рога. Поймали!

Мы основательно помаялись, пока, отгоняя собак, не доставили вырывающуюся добычу на берег. Здесь Лив и Момо помогли нам привязать красавца за колышек у нашей хижины.

— Теперь у нас будет молоко! — возликовала Лив.

Момо наклонилась и покачала головой. Какое там молоко от козла. Лив предложила ему банан. Съел. Набив живот листьями таро и плодами, дикарь совсем присмирел и перестал нас пугаться. Первый прирученный нами четвероногий обитатель острова. Мы назвали его Маита — «белый».

Шли недели. Настолько насыщенные недели, что каждый месяц был равен целой жизни, счастливой жизни. Никаких часов, отмеряющих время. Никаких магазинов, ярмарок, торговцев, расходов. Поиски хлеба насущного требовали определенного труда, но одновременно мы пополняли свои зоологические и этнографические коллекции, да еще оставалось время для отдыха и развлечений. Наземные моллюски и насекомые во многом отличались от фауны по ту сторону гор, но орудия труда — те же самые. Каменные топоры и песты, грузила и точила, скребки из раковин. Я ломал голову над одной вещицей, которую раскопал Теи и подобные которой часто находили в долине Омоа и на Хива-Оа: круглый каменный диск величиной с бутылочное дно, с отверстием посередине, как у колеса. Сами островитяне не могли объяснить, что это за штука. Одни полагали, что диски, возможно, катили по земле и соревнующиеся в меткости воины старались попасть в отверстие копьем. По мнению других, диски надевали на деревянные сверла, чтобы лучше вращались.

Но уж очень похожи были эти изделия на некоторые типы южноамериканских пряслиц. Правда, полинезийцы не занимались прядением и ткачеством, когда на острова прибыли европейцы. Тем не менее здесь водился хлопчатник. На многих полинезийских островах, Особенно на Маркизах, Гавайских и Общества, рос в большом количестве дикий хлопчатник. В Австралии и прилегающих к ней островах его не было до прихода европейцев. На Таити миссионеры, обнаружив пригодный для пряжи хлопчатник, попытались убедить островитян, чтобы они собирали его хотя бы для экспорта. Тщетно. Островитяне довольствовались легкими набедренными повязками и накидками из тапы; делать тапу из луба бумажной шелковицы, гибискуса и хлебного дерева было проще, чем прясть и ткать.

Оставалось загадкой, как хлопчатник попал в Полинезию. Из Австрало-Меланезии его не могли доставить в отличие от хлебного дерева и сахарного тростника. Морские птицы не едят семян хлопчатника и не могли перенести его на эти далекие острова. Зато рыбы едят семена и не дали бы им доплыть до Полинезии с течением из Южной Америки, где дикий и культурный хлопчатник был чрезвычайно широко распространен в доевропейские времена.

Бродя по Фату-Хиве и представляя себе древних мореплавателей, которые, судя по всему, пришли сюда из Южной Америки на примитивных судах с грузом клубней кумары, бутылочных тыкв, ананасных саженцев, кокосовых орехов, семян папайи и перувианской вишни, я почему-то не подумал о том, что этот список можно пополнить хлопчатником. Лишь много лет спустя, в тот самый год, когда я прошел на бальсовом плоту из Перу в Полинезию, специалисты включили хлопчатник в число кусочков мозаики. Три американских исследователя тщательно изучили все известные в мире виды хлопчатника. Они установили, что у дикого хлопчатника тринадцать хромосом. У культурного — тоже, с одним-единственным исключением: представители древних цивилизаций Мексики и Перу сумели путем искусной гибридизации вывести длинноволокнистый хлопчатник с двадцатью шестью хромосомами. И сразу поиски родины полинезийского хлопчатника упростились, ведь у него тоже двадцать шесть хромосом. Иначе говоря, речь шла вовсе не о диком хлопчатнике, а о гибриде, выведенном на хлопковых полях Мексики и Перу, когда здесь достигли полного развития доколумбовы культуры[28].

Я не мог этого знать, но виденного мной было достаточно, чтобы убедить меня, что эти острова — во всяком случае отчасти — заселялись также из Южной Америки. В самом деле, ведь показал же Салливен, что островные племена, которые мы называем полинезийскими, возникли при скрещивании различных расовых типов и что у них нет прямых предков в Азии.

Я продолжал присматриваться к растениям Фату-Хивы — не обнаружатся ли еще свидетельства контактов с Америкой. И мне вспомнились жаркие научные споры по поводу столь важного в Полинезии гибискуса, который Браун назвал «одним из самых полезных деревьев, разводимых древними полинезийцами». Полезность гибискуса никто не отрицал. Молодые побеги шли в пищу; мы сами видели, как из цветков делали лекарство; луб шел на веревки; древесина годилась для добывания огня и изготовления тысячи бытовых предметов. Американские ботаники О. и Р. Кук уже за три десятилетия до этого показали, что гибискус использовался для одних и тех же целей в Полинезии и в древней Америке и даже назывался почти одинаково: в Америке-махо, на островах — мао и хау. Вообще-то гибискус широко распространен в тропическом поясе, но родиной его считалась Америка. И упомянутые ботаники заключили, что семена не боятся морской воды и могли быть принесены течениями до прихода человека, а вот название не могло приплыть само. Они рекомендовали антропологам учитывать, что налицо важное растение, мимо которого не следует проходить, когда изучаешь возможность доевропейских контактов между тропической Америкой и тихоокеанскими островами.

Не успели они изложить свой взгляд, как им решительно возразил другой ботаник — Э. Меррилл, страстный защитник догмы, по которой до европейцев ни— кто не отплывал из Америки и не приплывал в нее. По его мнению, полинезийский гибискус давным-давно мог попасть на острова с течениями. И лишь много лет спустя после моего пребывания на Фату-Хиве известный американский специалист по географии растений Дж. Картер, вернувшись к этой проблеме, заключил: «Трудно назвать более ясное свидетельство контактов между народами Тихого океана и Центральной Америки, чем то, которое дают нам батат и гибискус, известный под названием махо»[29].

Мысленно я частенько возвращался в библиотеку Крэпелиена, стараясь по возможности вспомнить все прочтенное мной до того, как я приехал на острова и самолично ознакомился с обстановкой. На Фату-Хиве если и были книги, то лишь библии в двух конкурирующих церквах Омоа. У католиков и протестантов одна библия, но толкуют они ее по-разному. Не удивительно, что у биологов и антропологов, читающих разные книги, взгляды разные. Даже два антрополога могут по-разному толковать одну и ту же проблему, если один из них только измеряет черепа, а другой только занимается языками. Соединять Полинезию с Америкой было все равно что сунуть палец в осиное гнездо. Ибо ученые и любители, занимающиеся доколумбовой Америкой, давно разбились на два отряда, одержимых чуть ли не религиозным фанатизмом: на диффузионистов и изоляционистов. Первые не сомневались в том, что разделяющий Старый и Новый Свет океан был пройден до Колумба викингами, а еще раньше — другими мореплавателями. Вторые были не менее страстно убеждены, что до 1492 года мировые океаны представляли собой неодолимый барьер для человека. Пожалуй, скорее Пакеекее сумел бы обратить патера Викторина в свою веру, чем изоляционист переубедить диффузиониста или наоборот.