Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей - Дмитрий Евгеньевич Сагайдак

шарикоподшипник, то сработается турбинка или вал, на который она насажена, а то и крышка улитки. Выход из строя одновременно двух насосов, обслуживающих чан, приводил к аварии. Пульпу, поступающую из флотации, приходилось спускать в насосной прямо на пол. Ремонт производили тут же, по колено в пульпе. Вот почему все имели резиновые сапоги.

Через неделю я уже знал насосы и их болезни, как свои пять пальцев. Да как и не знать, когда своими руками разобрал и собрал до десятка этих уязвимых машин. Предложил вместо ремонтов на месте заменять насосы полностью, предварительно собирая корпус-ствол, вал с турбинкой в мастерской. Времени на замену требовалось очень немного, не больше двадцати минут. За сборкой и ремонтом насосов в мастерской закрепил постоянных слесарей. Проведение этого незначительного мероприятия исключило выпуск пульпы на землю. Фабрику перестало лихорадить.

С К.П. Шмидтом и М.М. Омётовым разработали график осмотров и профилактического ремонта всего оборудования фабрики. А.М. Муравьёв санкционировал остановку последнего в строгом соответствии с нашим графиком при любых условиях.

Организовали электросварку, автогенную резку, кузницу, токарную мастерскую, инструменталку.

В течение полутора месяцев перебрали всё оборудование — насосы, компрессора, вакуум-установки, редуктора, привода, транспортёры, скиповой подъёмник, флотационные камеры, дробилки, мельницы, сгустители, грохотА, лебёдки. Принимая непосредственное участие в этой работе, ознакомился с фабрикой. Всё прощупал руками и осмотрел собственными глазами.

Шмидт заэскизировал быстро изнашивающиеся части машин, составил подробный альбом и мы стали пополнять кладовую деталями, изготовленными на РМЗ и в своей мастерской.

Фабрика перешагнула через пусковой период и твёрдо встала в ряды действующих предприятий Норильского комбината.

Я стал работать исключительно днём. В ночь посылал только дежурных слесарей и электриков.

Работа шла слаженно. Взаимоотношения с вольнонаёмными не оставляли желать лучшего. Их ровное, а в ряде случаев, предупредительное отношение к каждому из нас, создавало атмосферу искренней благодарности к ним и желание делать только хорошо, не жалея сил, времени, знаний. Мы были равными среди равных и сознание, что ты человек, что с тобой и твоим мнением считаются, что ты необходим — создавало условия, когда мы забывали своё положение. Удары, наносимые конвоем, лагерной администрацией, придурками, нарядчиками, комендантами, поварами, каптёрами, наконец, ворами, рецидивистами, — сносились менее болезненно, локализовались доброжелательным и чутким отношением людей, создающих материальные ценности. Доходило до того, что мы часто просили вольнонаёмных быть с нами официальное, быть осторожнее при оказании нам помощи (отправка писем и заявлений не через лагерь, покупка некоторых продуктов — папирос, табаку, передача посылок, приходящих на адрес вольнонаёмных для нас, приветы, письма, передаваемые родными и знакомыми при их поездках на «материк»).

На фабрику после неудач наших войск на Карельском фронте приехала большая группа рабочих и ИТР с Мончегорского никелевого комбината. Среди них три девушки — техники, которых назначили работать начальниками смен. Они привыкли к своей технологии и на первых порах нам пришлось им помогать разбираться с работой фабрики.

Нет нужды говорить о том, что их признательность за это превзошла самые смелые ожидания. С их стороны не было ни тени недоверия к «вредителям, диверсантам, шпионам». Создавалось впечатление, что они не знают, с кем имеют дело. Мы часто задавали себе вопрос: где причина этого чуда?

Это был молчаливый протест, это было подлинное лицо мудрых, сильных и честных людей. Да, они молчали, но оставаться просто толпой — «все, как один», безголосой фигурой на «шахматной доске большой политики», они не хотели. Они сами решали, «что такое «хорошо» и что такое «плохо».

Да, они молчали, многие из них не анализировали событий, не протестовали вслух, они «привыкли к нему, они продолжали верить ему больше, подчас, чем себе». Но «истину ведь не спрячешь под землёй, она там накапливается и развивает такую взрывчатую силу, что когда она разразится — всё повалится».

Они протестовали молча, сжав зубы. Это молчание было не только многозначительным, но и знаменательным. Только народная мудрость способна пойти на это. Они помогали нам и даже не подозревали подчас, что многим из нас спасли жизнь.

Начальникам смен разрешалось оставлять часть бригады или целиком всю бригаду на работе после конца смены для проведения каких-либо аварийных работ. Для этого бригадир пишет записку на имя начальника конвоя, что для такой-то работы на фабрике задерживается столько-то человек, перечисленных в записке пофамильно с указанием срока и статьи, даёт подписать начальнику смены и передаёт конвоиру. Бригада или часть её остаётся на фабрике. Случаев оставления бригады целиком, как правило, было не так уж много. В большинстве своём люди оставались по своим личным делам — постирать и посушить бельишко или комбинезон, встретиться с друзьями из других лагпунктов, сделать для себя или для продажи портсигар, зажигалку, бритву. Во всех случаях записка гласила, что люди задержаны для аварийной работы.

А вот в этот день вся бригада действительно осталась на аварии со скиповым подъёмником. Ещё с утра начало пуржить, а к концу смены задуло по-настоящему. Мы уговариваем начальника смены Волкову остаться на фабрике, пока придут с РМЗ Абелевич и Михайлов, которые и проводят её домой. Уговоры оказались бесполезными, видите ли, она пурги не боится, привыкла к ней в Мончегорске. Оделась и ушла.

Пришли Абелевич и Михайлов. Узнав об её уходе, забеспокоились — сам и едва дошли до фабрики. По телефону узнали, что Волковой дома пока ещё нет. Пошли искать и нашли её замерзающей в двадцати метрах от квартиры. Вот тебе и не боится! Пурга не шутит!

С этих пор девушки от провожатых не отказывались даже и в хорошую погоду.

Услышали, что лагерная администрация выделяет для АТП (административно-технического персонала) обогатительной фабрики отдельную секцию в бараке ЛТП ремонтномеханического завода. По этому поводу произошёл любопытный разговор в кабинете Муравьёва.

— Мы думаем поддержать инициативу лагеря о переселении вас в лучшие жилищные условия, отделить вас от рабочих — вы работаете в основном днём и вам мешают спать приходящие со смены и уходящие на смену рабочие, — говорит, как всегда улыбаясь, Муравьёв.

— А ведь дело говорит Михаил Александрович! — вторит ему Кухаренко. — Где это видано, чтобы начальник со своим подчинённым спали чуть ли не в обнимку и ели из одной миски. О чём вот вы, Лев Абрамович, можете говорить вне рабочего времени с Моисеевым, Апанасенко, Паршуковым и другими? Что между вами общего? Формуляр? Так ведь только обложка одинаковая, а в формуляре-то разное?! Дело я говорю или нет?!

Муравьёв не выдерживает этой тирады, тем более от молчаливого Кухаренко, и чуть повысив голос, на этот раз уже без улыбки, обращаясь только к нему, говорит:

— А