Природа охотника. Тургенев и органический мир - Томас П. Ходж

ощущается тесная связь с ними: «А теперь я опять к моим собакам. Странно! хочу остановить мысль на смерти, и ничего не выходит» (курсив мой. – Т. X.) [Тургенев 1978а, 7: 178].

Хотя и задним числом, но еще большую остроту бред Базарова приобретает, если мы вспомним, что стихотворение в прозе «Куропатки», лирический герой которого ассоциирует себя с раненой птицей, которую вот-вот найдет неумолимая собака, стало для Тургенева попыткой передать в художественной форме свои страдания в ожидании смерти летом 1882 года. В «Куропатках» Тургенев решает не описывать момент уничтожения, и рассказчик оказывается подвешен в том же зловещем лимбе, что и Базаров. В этой связи мы можем вспомнить и то, что Евгений – сын метафорической куропатки Арины Власьевны: «Василий Иванович сравнил ее с “куропатицей”: куцый хвостик ее коротенькой кофточки действительно придавал ей нечто птичье» [Тургенев 1978а, 7: 171]. Соответствует этому образу и тот факт, что она считает собак «нечистыми животными»[237]. Какую же ужасающую биологическую деградацию мы наблюдаем, когда ее любимый сын (которого она сама называет соколом и про которого Катя говорит, что он хищный) видит себя в самом конце дичью – боязливым и глупым тетеревом, больше напоминая свою пугливую куропатку-мать (или даже перепелку Ситникова), нежели хищную птицу [Тургенев 1978а, 7: 100, 128, 156].

Наконец, остается еще один вопрос, связанный с галлюцинацией Базарова и ирландскими сеттерами: кто же их метафорический хозяин? Видение вполне может намекать на то, что наш герой нигилист, наперекор науке, ощущает существование божества, чьи фигуральные сеттера должны отыскать дичь. В таком случае это Бог, украдкой выслеживающий добычу и спугивающий ее перед тем, как сделать внезапный смертоносный выстрел. Появление фигуры богоподобного охотника, крадущегося за рамками текста – если есть охотничьи собаки, где-то совсем рядом должен быть и охотник, – придает особое звучание завершающим роман неожиданно христианским строкам «о вечном примирении и о жизни бесконечной», отсылающим к православному заупокойному кондаку «Со святыми упокой» и пушкинской «равнодушной природе» из финала стихотворения «Брожу ли я вдоль улиц шумных» [Тургенев 1978а, 7: 188, 469; Пушкин 1977–1979, 3: 130]. С другой стороны, незримый охотник из бреда Базарова может быть и просто смертью, шпионом которой выступает его отец. Такое прочтение коррелирует с тем, как Василий Базаров использует латинское выражение «ad patres» («к праотцам», дословно – «к отцам») в качестве эвфемизма смерти в истории, которую он рассказывает своему сыну и Аркадию [Тургенев 1978а, 7: 111].

Полная несовместимость Аркадия и Базарова в заключительных главах «Отцов и детей» может заслонить в памяти тот факт, что в середине текста они конкурируют друг с другом на току за внимание одной и той же женщины – Анны Сергеевны Одинцовой. К концу романа, однако, Базаров умирает, а Аркадий счастливо женится на Катерине Локтевой, в которой видит свою идеальную пару и которая становится матерью его ребенка, из заманчивого же состязания за ее сестру он выходит. Говоря словами Базарова, его приятель выполнил предназначение «мужчины», «самца» человеческого вида [Тургенев 1978а, 7: 34]. Роль Кати становится решающей: хоть и до самоотречения человечная, она становится еще одним воплощением образа некоей богини, инстинктивно понимающей равновесие природы. Тургенев неразрывно связывает Катю со стоицизмом, в то время как ее овдовевшая сестра Анна ищет, но так и не находит покоя, который обещает эта философия.

Если говорить простым языком, хорошая жизнь, согласно стоической этике, достигается посредством признания того, что четыре основных страсти: вожделение, наслаждение, страх, скорбь – представляют собой неспособность рационального сознания прийти к правильным выводам, а потому их необходимо избегать[238]. Ключом становится жизнь в гармонии с природой: «Аргументы стоиков относительно цели жизни приводят к выводу о том, что ею является жизнь в согласии с природой или же добродетельная жизнь, но они верили, что подобная жизнь непременно приносит с собой внутреннее состояние покоя» [Striker 1990: 99]. Стремясь избавиться от иррациональности страсти в собственной жизни, стоик приближался к гармонии с невозмутимостью самой природы и к состоянию покоя, или, как его называли древнегреческие мыслители, атараксии (от др. – греч. атараЦа – «невозмутимость, хладнокровие, спокойствие» [Дворецкий 1958, 1: 256])[239].

В начале главы 26 Тургенев смеется над попытками русских персонажей воплощать в жизнь принципы стоиков. Поместив их в подробно описанный «греческий портик из русского кирпича» [Тургенев 1978а, 7: 163], он недвусмысленно намекает на расписную стою, также известную как пестрый портик, находившуюся на афинской Агоре, где Зенон и его последователи основали новое направление эллинистической мысли, получившее свое название от сооружения, в котором они часто собирались[240]. Уже само это строение отражает идеал умеренности, исповедовавшийся завсегдатаями его античного предшественника: даже в полдень, по словам повествователя, внутри портика было прохладно. Показательно, что Катя часто посещает эту часть имения, и именно здесь, как мы узнаем, она словно занимает место убранной в сарай статуи «богини Молчания» и общается с природой:

Окруженная свежестью и тенью, она читала, работала или предавалась тому ощущению полной тишины, которое, вероятно, знакомо каждому и прелесть которого состоит в едва сознательном, немотствующем подкарауливанье широкой жизненной волны, непрерывно катящейся и кругом нас и в нас самих [Тургенев 1978а, 7: 164].

В Катином задумчивом и созерцательном настроении вновь появляются элементы тургеневского охотничьего типа равновесия, знакомого нам по «Поездке в Полесье» и ощущениям Лаврецкого «на дне реки»: бессознательность, бесшумность, бдительность и целостность.

Из всех персонажей романа Катя более всех приближается к стоическому идеалу гармонии с природой и подавления страстей. Она неизменно сливается с природными элементами. При первом же ее появлении мы узнаем, что «она держала в руках корзину, наполненную цветами. <…> Всё в ней было еще молодозелено» [Тургенев 1978а, 7: 77]. Она очень привязана к своей любимой собаке – борзой Фифи, которая в главе 25 лежит на земле, «придав своему длинному телу тот изящный поворот, который у охотников слывет “русачьей полежкой”», пока Катя и Аркадий кормят воробьев в саду [Тургенев 1978а, 7: 154]. Еще одно важное свидетельство – ее глубокая преданность музыке, становящейся в «Отцах и детях» своего рода аналогом природы, выбор же ею именно страстной по стилю моцартовской Сонаты для фортепиано № 14 до-минор (К. 457) говорит о ее связи с землей [Тургенев 1978а, 7: 82][241]. Катя – важнейший проводник музыкального искусства, она пребывает в гармонии с природой и счастливо качается на «широкой жизненной волне». В конце романа, когда повествователь рассказывает о судьбах персонажей, мы понимаем, что именно Катя достигает истинной атараксии, которая ускользает от ее сестры: «Катя