Бегство в Россию - Даниил Гранин

После отъезда Аладышева Зажогин сделал вывод: в игре министра лаборатория на данный момент – козырная карта. Некоторым начальникам Степин не нравится: слишком боек, действует напрямую, не дается в руки, сам порывается проводить свою техническую политику. Так что наверху идут бои, Степину непросто, и лабораторию он хочет преподнести Хрущу как первый результат своей новой политики.

Вслед за Аладышевым стали появляться представители каких-то ведомств, проверяли электропроводку, входы и выходы, прибыл из ЦК партии инструктор Анютин, молодой, в металлически поблескивающем костюме, в затемненных очках, скучая, оглядел экспонаты. Вопросов не задавал. Посоветовал обратиться с какой-нибудь просьбой, машину, например, попросить или несколько квартир, что-то небольшое, быстро решаемое, начальству приятно благодетельствовать. Все это инструктор произносил как бы между прочим. А в кабинете Картоса, пока Зажогин хлопотал насчет кофе и коньяка, вдруг, сменив голос на твердо-чеканный, предупредил: если Генеральный спросит, кто мешает работать – а он любит про это спрашивать, — ни слова про конфликт с местным партаппаратом.

Картос молчал, не выражая ни согласия, ни протеста. Блестящие черные глаза его, однако, что-то выражали, то ли по-английски, то ли по-гречески, потому что инструктор не мог никак понять, что там, и это его раздражало.

— Вы, я вижу, страсть как увлечены своими машинами. На них надеетесь? А у нас говорится: на бога надейся, да сам не плошай.

— Вы абсолютно правы, — сказал Картос. — Но всего не предусмотришь.

После третьей рюмки Анютин порозовел, скинул пиджак. Лицо его, молодое, но раньше времени засохшее, чуть смягчилось, он осторожно, полунамеками, дал понять, что вопрос о визите Никиты кое-кто раскачивает, все может сорваться. Он никого не называл – условный язык, цэковский жаргон, который не ухватишь, не процитируешь в доносе, на то и рассчитан. Тем не менее явствовало, что речь идет о руководстве Академии наук, есть люди и в ВПК, которые “не хочут”, потому как “не тянут”. Да и генсек не всесилен. Есть нечто сильнее его. Аппарат. Партаппарат. Это черный ящик, в него могут поступать самые строгие указания, даже от генсека, а что получится на выходе – неизвестно.

От всех этих советов, намеков, пояснений у Картоса разламывалась голова. К концу дня, когда он добирался до своей собственной, той единственной работы, которую он считал работой, он был уже измучен и плохо соображал.

Как ни в чем не бывало Валера позвонил и пригласил посмотреть новую свою работу. И такой счастливый голос у него был по телефону, что Энн согласилась.

Не без торжественности он усадил ее и Кирюшу на диван, снял тряпку с холста. Открылся портрет женщины, как бы собранный из газетных вырезок. Мелкий шрифт, заголовки – серое, черное, белое, желтоватое, папиросно-игривые кудряшки никак не украшали когда-то привлекательное, но теперь плоское женское лицо.

— Тамарка! — воскликнул Кирюша. Оказалось, она походила на даму из горкома партии, гонительницу формализма и модернизма.

Дав им налюбоваться портретом, Валера перевесил его вверх ногами – получилась абстракция в духе Кандинского, повернул еще – и сам собой образовался пейзаж, сюрреалистический молодой лес.

Три картины чудесным образом превращались одна в другую. Пейзаж бесследно исчезал, Тамара исчезала, все зависело от угла зрения. Кирюша ахал, изгибался и так и эдак, постигая секрет трюка. От полноты чувств бухнулся на колени перед Валерой. Надо же из Тамарки сделать абстракцию! — восклицал он. Нет, это не фокус, это, друзья мои, философия живописи!

Как назло, на следующий день в газете появилась редакционная статья “Отщепенцы”. Начиналась она сообщением о посещении выставки московских художников руководителями партии и правительства. Далее излагались тяжелые переживания, которые вызвала выставка у руководителей Москвы, подобные же чувства передались и руководителям Ленинграда.

“Нельзя без чувства возмущения смотреть мазню на холстах, лишенную смысла, содержания и формы. Эти патологические выверты представляют собой подражание растленному формалистическому искусству буржуазного Запада… Такое “искусство” мешает нам строить коммунизм. Абстракционизм не способен поднимать массы на большие, благородные дела, обогащать их духовно. Поэтому наш народ резко отрицательно относится к творчеству таких художников…”

Среди прочих “отщепенцев” назван был и В. Михалев.

Валера хотел тут же написать опровержение, Кирюша же советовал плюнуть и растереть. Энн застала их, когда они приканчивали вторую бутылку коньяка. Она убрала коньяк, вымыла стол, привела обоих в порядок с помощью нашатырного спирта и крепкого кофе. Остаться отказалась. Валера кричал, что она покидает его в трудную минуту, предательница, трусиха. Она обиделась, ушла, хлопнув дверью.

Статья “Отщепенцы” вышла 3 декабря, а 5-го под вечер раздался телефонный звонок, звонил Кирюша, что-то в его голосе заставило Энн не расспрашивая, в туфельках, по снегу, бегом поспешить к нему.

Оказалось, что сегодня утром, когда Валеры не было, сгорела его мастерская. Они кинулись туда. Вид был страшноватый, полопались стекла, сгорела часть стеллажей с картинами, вторая комната цела, но залита водой.

Валера, черный, словно обугленный, названивал по телефону, приглашал на пресс-конференцию. В том, что это поджог, он не сомневался. Пусть журналисты увидят, сфотографируют. Более всего он надеялся на иностранных корреспондентов. Его предупреждали, что за этим последуют еще худшие неприятности, но Валера закусил удила.

Зрелище покрытых пузырями ожогов холстов заставило Энн остаться. Она не думала о последствиях. Как всегда, решившись на что-то, она больше не сомневалась и начинала жить в новых обстоятельствах как в данности.

Корреспонденты появлялись один за другим, не дожидаясь назначенного часа. Энн переводила им рассказ Валеры, не смягчая выражений. А он то иронизировал, то позволял себе прямые выпады против местных начальников, обрушивался на Хрущева, на Суслова; он уже шел напролом, чувство это передалось Эн, и она переводила, радуясь открывшемуся в нем таланту бойца.

Наконец-то он вел себя как большой художник. И когда на улице ее остановил Петр Петрович, она нисколько не испугалась. В коричневой дубленке, большой лисьей шапке, он крепко взял ее под руку и без предисловий предложил уговорить Михалева уехать за границу.

— Мы препятствовать не будем. — Добавил с остреньким смешком: – У вас это получится убедительно.

— Почему он должен уехать?

— Потому что он вошел в штопор. То есть в конфликт, — любезно пояснил Петр Петрович. — И вас втягивает.

— Он не знает языка. Нет-нет, зачем ему уезжать, я не стану его толкать на это.

— Станете. Иначе мы сошлем его на Колыму, — сказал Петр Петрович наждачным голосом.

— Это за что же?

— Можно – за валютные дела. Можно – за изготовление слайдов. Считается незаконным промыслом.