По собственному желанию - Борис Егорович Бондаренко

ставил на плиту чайник и уходил из своего «кабинета». Потом был длинный, утомительный день — раза два-три он едва не засыпал за рулем — и нетерпеливое ожидание того часа, когда можно встать и снова сесть за рукопись. В то время главной его заботой было как можно лучше использовать те немногие часы, что удавалось выкроить для литературы.

Сейчас часов этих — хоть двадцать четыре в сутки.

Сейчас время — что-то очень длинное, вязкое, аморфное, порой просто ненужное… А тогда время включалось сразу, иногда даже раньше, чем он успевал открыть глаза, и начиналась работа. Стоп… А ну-ка, подумаем. Что, если попробовать это с Платоновым? Показать его фанатическую одержимость через мгновенное, автоматическое включение времени?

Сергей механически насыпал кофе, залил его холодной водой, включил газ и, глядя на густую коричневую массу в узком горле латунной «турки», обдумывая этот вариант. Почему бы нет? Если удастся поймать нужную интонацию, найти несколько настоящих фраз, создающих настроение… Надо попробовать. Обдумать как следует, выверить каждое слово. Главное — не спешить. Лишь бы получилось начало, а дальше будет проще…

Работал Сергей до восьми утра. Он слышал, как вставали Шура и Юлька, но не вышел к завтраку, и они тихо ушли, даже не заглянув к нему. А он уже через минуту пожалел о том, что не увидел их перед уходом. Казалось, утренняя тишина пустой квартиры ничем не должна была отличаться от тишины ночной, в которой впервые за долгое время ему хорошо работалось, но разница ощущалась явственная. Ночью Шура и Юлька были рядом, а сейчас их нет. Только и всего…

Он перечитал написанное. Всего две странички за шесть часов беспрерывной работы.

«Время включалось сразу, за какую-то долю секунды до того, как он открывал глаза. Переход от сна к бодрствованию всегда бывал таким резким, что Игорь иногда спрашивал себя: да спал ли он вообще? Спал, конечно, — об этом свидетельствовали стрелки часов, тишина в квартире, негромкие звуки двора за настежь распахнутым окном, которое не закрывалось и в десятиградусные морозы. Спал, как и все люди, но никогда не видел снов, — а если и видел, то не помнил проснувшись, — не бередили его тревожные видения, никогда не мучился он бессонницей. Спал — словно проваливался в небытие.

Просыпаясь, он несколько секунд лежал неподвижно и видел всегда одно и то же — большую гладкую поверхность потолка, грубо и прямо отсеченную такими же голыми стенами. В этой комнате не было никаких украшений, картин, безделушек, здесь не на чем было остановиться глазу. Комната аскета? Кто-то однажды задал ему такой вопрос, и Игорь только рассмеялся — аскетом он себя не считал. Когда они въехали в эту квартиру, Игорь, наконец-то покончив с хозяйственными делами, обнаружил, что его будущий кабинет превратился в «очень милую, симпатичную, комфортабельную берложку» — так с сияющим лицом объявила ему Нина. Он сел рядом с ней на диван и стал молча оглядываться.

— Что, не нравится? — с тревогой спросила Нина.

Она ожидала похвал — вкус у нее был безупречный, — и он поспешно сказал:

— Нравится, конечно.

Но попробуйте обмануть любящую женщину, даже если вы женаты всего две недели и каждый прожитый вместе день все еще продолжает быть событием, эпохой маленьких открытий… А впрочем, он и не собирался обманывать ее. Комната ему действительно нравилась. В ней приятно было бы отдыхать, принимать друзей, заниматься любовью, наконец, — но работать… Нина молчала. Игорь обнял ее и сказал:

— Очень нравится, но все это придется убрать.

— Что «все»? — не понимала Нина.

— Все — значит почти все. — Он улыбнулся и поцеловал ее. — Оставить стол, стул и диван. И никаких дорожек, эстампов и вообще… — он покрутил рукой, — финтифлюшек…

«Финтифлюшек», конечно, говорить не стоило — Нина опустила ресницы и покраснела. Игорь огорчился, как огорчался всегда, если замечал, что кому-то неприятны его слова и поступки, но твердо сказал:

— Извини, пожалуйста, но это мне помешает работать.

— Помешает работать? — удивилась она. — Но почему? Чем может помешать вот эта гравюра? Ведь это так красиво…

«Красиво» прозвучало совсем уж беспомощно. Игорь стал объяснять:

— Именно потому, что это красиво. Видишь ли, моя работа… — Он помолчал, не зная, как объяснить. — То, над чем мне приходится думать, настолько далеко от всего, что меня окружает… Это какая-то абсолютная, стопроцентная абстракция, и чтобы легче ориентироваться в ней, я должен по возможности полнее отключиться от всего внешнего… Знаешь, если бы можно было, я предпочел бы в это время ничего не видеть, не слышать, не чувствовать… Совсем ничего, понимаешь? А эти эстампы, дорожки невольно попадутся на глаза и хоть немного, но отвлекут меня…»

Сергей задумался. Он видел, что опять получилось что-то не то. Каждая фраза в отдельности была как будто и «ничего», а в целом кусок выглядел бледным и неубедительным. И по-прежнему не ясно было, что делать дальше. Ну, опишет он рабочий день Платонова, его отношения с Ниной, с коллегами, — а для чего все это? Ведь не для того же он задумал свою вещь, чтобы показать еще одного фанатика. Главное — Наташа, и даже не она… А ну-ка, если поточнее сформулировать замысел его вещи… (А что это будет? Повесть? Может быть, роман?) Живет человек, еще молодой, очень талантливый, рано добившийся известности и признания, у него хорошая семья — жена, сын, отличные друзья и, конечно, главное — его работа, поглощающая все и вся… (Почти все?) Он даже не задумывается о том, счастлив или нет, — настолько благополучна его жизнь. И вдруг происходит событие, на первый взгляд совершенно незначительное, почти ничтожное, — встреча с девочкой, самой обыкновенной девятилетней девочкой. Показать, что девочка легко — именно  л е г к о — вдруг становится для него целым миром, необходимостью, что прежний его мир, прочно устоявшийся, по существу неизменный, состоящий из механических, заученных повторений знакомых состояний и ощущений, был на редкость ограниченным и убогим, потому что все в нем пришло к какой-то неестественной законченности, давно уже движется по известному до мелочей кругу. Рамки этого мира подобны велосипедной цепи, одинаковые звенья которой соединяют две шестерни. Большая шестерня — работа и весь антураж с учеными степенями и званиями, известностью, почти всемирной славой. Малая шестерня — дом, жена, сын, отношения настолько заурядные, типичные, что о них и сказать почти нечего. Ни настоящей любви, ни настоящей привязанности к кому бы то ни было за  в с ю  ж и з н ь. Потому что главной, по существу единственной, гипертрофированной целью его жизни представлялась работа, создание новых теорий, и буквально все окружающие его люди — и самые близкие