Битва за Лукоморье. Книга 2 - Роман Папсуев

– Благодарствуем за подарок, – негромко сказал он. – Прими от нас угощение, дедушка травник. Сам не съешь – с муравьями да белками поделишься.

– Хоть один вежливый нашелся, «спасибо» сказать додумался, – недовольно прошуршало в кустах. – «Подарок», ишь ты! Не делал я вам никакого подарка. Ходют тут всякие: сами незваными явились – да сами без спросу половину поляны мне повыдергали.

Из-под куста орешника выбралось странное существо. Ростом Терёшке по колено, напоминало оно лохматый зеленый сноп травы, в котором кое-где попадались уже по-осеннему пожелтевшие и пожухшие стебельки. Из гущи снопа выглядывали круглые глазки-ягодки и торчало что-то похожее на тонкие зеленые ручки, возмущенно упертые в бока.

– Прости, дедушка, – примирительно произнес Терёшка. – Обидеть мы тебя не хотели.

– Да ладно уж, – травник неожиданно сменил гнев на милость и махнул ручкой-прутиком. – Не было бы с ними тебя, парень, – я бы над ратниками этими всласть потешился. Мороков бы на них, чужаков, напустил таких – только держись. А ты – свой. Хозяин наш, Дебрень-лесовик, тебя знает – и хорошо про тебя говорит. Есть, мол, в Горелых Ельниках рыжий парнишка: нас, лесных духов, видит – и с нами в дружбе. Ягоды-грибы собирает – всегда хлебушком подсоленным взамен отдарится, муравьиных куч не разоряет, в птиц камнями не швыряется, а в лесу зря ветки не сломит.

– Спасибо на добром слове, дедушка. А лесовику-батюшке ты тоже поклон передавай, – тепло улыбнулся Терёшка.

С хозяином Мохового леса он впервые встретился тоже осенью, ему тогда как раз одиннадцать сравнялось. На старой вырубке за деревней старшие ребята жгли костер, а затушили его плохо. Терёшка возвращался с рыбалки и увидел, как от огня, перекинувшегося на сухую траву, занялись кусты подлеска. Звать на помощь было некогда, и он принялся сражаться с огнем в одиночку. Сорвал с себя кафтан – и ему таки удалось забить одежкой пламя, хоть и прожег ее до дыр. Да и сам руки опалил и сильно наглотался дыма. Замутило, лег у дерева, а как открыл глаза, увидел, что над ним склонилась чья-то голова с огромными ветвистыми рогами. Голова то ли оленья, то ли человечья: покрытое шерстью лицо, длинные седые волосы и борода – а глаза цвета малахитового лесного мха. Они смотрели на паренька по-доброму и ласково. На лоб Терёшке легла узловатая и тяжелая прохладная ладонь, шершавая, точно кора дуба. Головокружение отступило, и, точно по волшебству, утихла боль от ожогов. С тех пор не бывало ни разу такого, чтобы Терёшка сбился с пути и заблудился в Моховом лесу, а лесовика он потом встречал в чащобе еще не единожды. Дебрень-батюшка его три года назад и надоумил, как кикимору из Любушиной избы выжить.

– Передам, спокоен будь, – важно кивнул травник. – А куда ты их ведешь-то, чужаков этих?

– В Черную пущу. Им к Сухман-реке очень надо, – объяснил парень. – А эта дорога – короче всего.

Травник аж затрясся словно от ветра – и в ужасе зажмурился.

– Что ты, что ты, корни с тобой да ягодки! – замахал он ручками. – Хоть себя пожалей, рыжий, и девицу свою, коли тех четверых не жалеешь. Погубит вас пущевик, косточек ваших – и тех никто не отыщет! Знаешь ведь, что он никакого человека не щадит – счеты у него с людским родом. Али не страшно самому смерти в пасть голову совать?

– Страшно, – вздохнул Терёшка. – Только у них – дело важное да неотложное, а я им обещанье дал. На одного лесовика-батюшку у меня с самого начала вся надежда и была: вдруг да пособит нам?

– Сам же ведаешь: лесовик – над лесом владыка, а пущевику – не указ, – прошелестел в ответ травник. – Ну да смелому и удача помогает. Расскажу всё хозяину, а там уж видно будет, много ли у тебя ее, удачи-то…

Он юркнул под ореховый куст – и пропал в лесной зелени.

* * *

Черная пуща встретила отряд неприветливо. Настороженным и недобрым шелестом ветвей, хотя день стоял безветренный, клубившимся между стволов туманом – и сырым зеленоватым сумраком, который висел под ее пологом. От одного вида этого леса по спине пробегал знобкий холодок. Солнце еще не село за верхушки деревьев, но в его чаще уже стемнело. Кроны огромных, в три-четыре обхвата, вековых елей сплетались высоко над головой ветками и закрывали небо. Редко-редко, где пробивался сквозь густую завесу хвои солнечный луч.

– Тут, говорят, всегда так. Что день, что вечер, что ночь – всё одно, – объяснил Терёшка Добрыне. – Потому эту пущу Черной и зовут.

– Тогда ночевать здесь не будем, – решил воевода. – Чем скорей выберемся, тем лучше.

Копыта лошадей неслышно ступали по пышному мху и бурой осыпи еловых иголок. Лишь изредка приглушенно всхрапывал чей-то конь – да бряцала уздечка. Разговаривать никому не хотелось. А тишина, накрывшая пущу, давила. Заставляла учащенно биться сердце. Лес не казался мертвым, но, едва люди вошли под его шатер, отгородился от них глухой стеной затаенной враждебности. Она, эта враждебность, пропитывала воздух так осязаемо – хоть ножом режь. Не сновали в ветвях белки, не пересвистывались поползни и синицы, ни разу не пересек нигде дорогу звериный след. Хотя едва заметные тропинки, уводящие в чащу, во мху среди еловых стволов кое-где вились. Одну из них отряд и облюбовал. Она начиналась на опушке и вела через пущу на восток. Но кто протоптал тропу, было непонятно.

– А я еще над приятелем твоим смеялся. Думал, он сказки про эту пущу плетет, – пробормотал Яромир.

Они с Миленкой шли рядом. Молодой богатырь вел Воронца под уздцы. Впереди ехал Добрыня, рядом со стременем Бурушки шагал Терёшка: эти двое выбирали дорогу. Сзади отряд прикрывали Василий и Молчан – в седлах, со сменными конями в поводу.

Миленка Яромиру не ответила. За три года плена у вештицы она с избытком навидалась такого, что почти поверила: ничегошеньки на свете ее уже больше не сможет напугать по-настоящему сильно. И уж тем более перестала внучка знахарки за эти годы бояться леса. Но Черная пуща и вправду была особенной. «Вот одно дерево, за ним другое дерево, а кто там за третьим стоит – да на нас глядит?» – упорно лезла Миленке сейчас в голову знакомая с детства ребячья страшилка.

– Ты бы в седло сел, боярин, – отогнала она от себя прилипчивое наваждение. – Ногу перетрудишь – рана откроется.

У Миленки перед глазами опять встало, как она, разрезав Яромиру набрякшую кровью штанину, перевязывала распоротое бедро. Стараясь не выдать, что у нее от волнения дрожат руки, и жарко благодаря про себя Белобога за то, что когти болотника кровеносную жилу на бедре не задели – иначе молодой боярин просто не дождался бы, когда к нему подоспеет подмога. А утром выяснилось, что других штанов, на смену, Вышеславич с собой, ясное дело, не захватил. Пришлось Миленке спешно зашивать и залатывать ему эти, кое-как их от крови замыв. Балагур Василий так для себя и не решил, кто из них двоих смущался больше – она сама, торопливо орудующая иголкой, или хозяин штанов.

– Когда такой цветик-колокольчик тебе повязки меняет да лоб щупает, хворать – одно удовольствие. Сама же попрекала: мол, шрамов у тебя нет, в бою добытых. Вот работы себе и прибавила, – блеснул в усмешке зубами Яромир. И вдруг спросил: – Слушай, Милена, а чего у тебя волосы острижены?