Заступник земли Русской. Сергий Радонежский и Куликовская битва в русской классике - Коллектив авторов

— Да-а, «чердачок» превалирует!.. — усмехнулся Среднев, тыча себя в лоб не без удовольствия.

— Скажите, что же говорил наш Вася… Сухов… как он говорил? Он не может лгать, он сердцем…

Я постарался передать рассказ Сухова точно, насколько мог. Олечка слушала взволнованно, перетягивая на себе вязаный платок. Глаза ее были полузакрыты, в ресницах чувствовались слезы. Когда я кончил, она переспросила, в сильном волнении:

— Так и сказал — «священный лик»?.. «Как на иконах пишется… в себе сокрытый…»?! Слышишь, папа?.. А я… что я сказала тогда?!

Среднев пожал плечами.

— Что тут доказывать!.. — сказал он снисходительно-усмешливо. — Почему не объяснять не чудесным… тожеством восприятий?.. Бывают лица, особенно у старцев… скажу даже — лики… о-чень иконописные!.. Не небесной же «моделью» пользуются иконописцы, когда изображают лики?.. Тот же гениальный Рублев — свою Троицу?!

Слышалось ясно, что Среднев говорит наигранно и не так уж равнодушен к «случаю», как старается показать: в его голосе было раздражение. Да и рассказ мой о «встрече» на Куликовом поле слушал он очень вдумчиво.

Заинтересованный происшедшим здесь — тут, может быть, сказалась и привычка к точности и проверке, — я попросил обоих рассказать мне, как они получили крест. Почему так меня это захватило — не могу и себе точно объяснить. Помню, я просил их: «По возможности точней, все, что припомните… иногда и мелкая подробность вскрывает многое». Будто я веду следствие… ну, может быть, машинально вышло, по привычке.

И вот что рассказала Оля, причем Среднев вносил поправки и пояснения в своем стиле.

XI

Случилось это в конце прошлого октября, или — по новому стилю — в первых числах ноября.

Оба помнили, что весь день лил холодный дождь, «с крупой», — как и на Куликовом поле! — но к вечеру прояснело и захолодало. Тот день оба хорошо помнили: как раз праздновалась 8-я годовщина «Октября», день был «насыщенный». Загодя объявлялось плакатами и громкоговорителем наступление великой даты: «Всем, всем, всем!!!» Совсюду било в глаза настоятельное предложение «показать высший уровень революционного сознания, достойный Великого Октября», всем решительно принять активное участие в массовой манифестации, с плакатами и знаменами, с оркестром и хором, по всему городу, и присутствовать массово на юбилейном собрании в «Доме Октября», где произнесут речи товарищи-ораторы из Москвы. Ради торжества и для подогрева была объявлена выдача — в самый день празднования — всем совработникам, особого, сверх нормы, «гостинца» — пшенной крупы и подсолнечного масла. Горсовет оповещал, что выдача будет производиться из горкооперата, с 7 до 8: «Просят не опаздывать, празднование откроется массовой манифестацией, в 9:30».

Они получили юбилейную выдачу. Оля на манифестации не была — «была в церкви», — но Среднев ходил с толпой по Посаду, «часа два грязь месили под ледяным дождем». Уклониться никак нельзя — бухгалтер! — заметили бы: «Здесь всех знают». В 4 часа оба присутствовали на собрании и слушали ораторов из Москвы.

Вернулись домой, усталые, часов около семи. Закрыли ставни и подперли колом калитку, как обычно, хотя проникнуть во двор было нетрудно, с соседнего пустыря. «Как и выйти со двора, — поправил Среднев, — забор на пустырь полуразвален». Оля поставила варить пшенную похлебку. Слышали оба, как в Лавре пробило семь.

Среднев читал газету. Оля прилегла на диване, жевала корочку. Вдруг кто-то постучал в ставню, палочкой, — «три раза, раздельно, точно свой». Они тревожно переглянулись, как бы спрашивая себя: «Кто это?» К ним заходили редко, больше по праздникам и всегда днем; те стучат властно и в ворота. Оля приоткрыла форточку… — постучали как раз в то самое окошко, где форточка! — и негромко спросила: «Кто там?..» Среднев через «сердечко» в ставнях ничего не мог разобрать в черной как уголь ночи. На оклик Оли кто-то ответил «приятным голосом» — так говорил и Сухов:

— С Куликова поля.

Обоим им показалось странным, что постучавшийся не спросил, здесь ли такие-то… — знает их! Сердце у Олечки захолонуло, «будто от радости». Она зашептала в комнату: «Папа… с Куликова поля!.. — и тут же крикнула в форточку — Среднев отметил — „радостно-радушно“: — Пожалуйста… сейчас отворю калитку!..» «И стремительно кинулась к воротам, не накрылась даже», — добавил Среднев.

Небо пылало звездами, такой блеск… — «не видала, кажется, никогда такого». Оля отняла кол, открыла, различила высокую фигуру в монашеской наметке, и — «очевидно, от блеска звезд», — вносил свое объяснение Среднев, — лик пришельца показался ей «как бы в сиянии».

— Войдите-войдите, батюшка… — прошептала она, с поклоном, чувствуя, как ликует сердце, и увидала, что отец вышел на крыльцо с лампочкой — посветить.

Хрустело под ногами, от морозца.

Старец одет был бедно, в сермяжной ряске, и на руке лукошко. Помолился на образа Рождества Богородицы и Спаса Нерукотворенного — по преданию, из опочивальни Ивана Грозного — и, «благословив все», сказал:

— Милость Господня вам, чада.

Они склонились. То, что и он склонился, Среднев объяснял тем, что… — «как-то невольно вышло… от торжественных слов, возможно». Он подвинул кресло, молча, как бы предлагая пришельцу сесть, но старец не садился, а вынул из лукошка небольшой медный крест, «блеснувший», благословил им все и сказал, «внятно и наставительно»:

— Радуйтеся благовестию. Раб Божий Василий, лесной дозорщик, знакомец и доброхот, обрел сей Крест Господень на Куликовом поле и волею Господа посылает во знамение Спасения.

— Он, — рассказывала Олечка, — сказал лучше, но я не могла запомнить.

— Проще и… глубже… — поправил Среднев, — и я невольно почувствовал какую-то особенную силу в его словах… затрудняюсь определить… проникновенную, духовную?..

Они стояли «как бы в оцепенении». Старец положил Крест на чистом листе бумаги — Среднев накануне собирался писать письмо и так оставил на письменном столе — и, показалось, хотел уйти, но Оля стала его просить, сердце в ней все играло:

— Не уходите… побудьте с нами… поужинайте с нами… у нас пшенная похлебка… ночь на дворе… останьтесь, батюшка!..

— Вот именно, про пшенную похлебку… отлично помню!.. — подтвердил Среднев.

С Олей творилось странное. Она залилась слезами и, простирая руки, умоляла, «настойчиво даже», по замечанию Среднева:

— Нет, вы останетесь!.. Мы не можем вас отпустить так… у нас чистая комната, покойного профессора… он был очень верующий, писал о нашей Лавре… с вами нам так легко, светло… столько скорби… мы так несчастны!

— Она была прямо в исступлении, — заметил Среднев.

— Не в исступлении… а я была… так у меня горело сердце, играло в сердце!.. Я была… вот, именно, блаженна!..

Она даже упала на колени. Старец простер руку над ее склоненной головой, она сразу почувствовала успокоение и встала. Старец сказал,