Савельев - Виктор Анатольевич Шендерович

все. Я слышал однажды, как она разговаривала по телефону с одним «бывшим учеником», как брезгливо был он отрекомендован мне по окончании разговора. Не приведи господи услышать когда-нибудь такой голос обращенным ко мне.

— Людмила Леопольдовна, у вас было какое-то дело…

— Да, милый. У тебя ведь из Венслея уже есть что-то?

В сердце у меня тенькает.

— Есть, — говорю я неправду.

— Ну вот и славно.

По голосу ее, бодрому и чуть небрежному, догадываюсь: мне приготовлен подарок.

— Ты знаешь, где находится редакция «Мира и литературы»?

— Да, — говорю я чуть быстрее, чем следовало бы, и полминуты, проклиная себя, слушаю инструктаж.

— Людмила Леопольдовна… — Сгорая от стыда, я начинаю разыгрывать требовательность к себе. — Может, не Венслея — хотелось бы еще над ним посидеть…

Еще бы не хотелось — там только подстрочник и есть!

— Посидишь, Дима, — весело подбадривает Косицкая, — а Венслея все-таки принеси, у них сейчас как раз восемнадцатый век идет. Два-три стихотворения.

Два-три!

— Когда нужно принести? — кротко спрашиваю я.

— Вообще-то вчера, — смеется Косицкая. — Но можно до среды. И чем скорее, тем лучше.

— Ясно, — говорю. — Постараюсь. Спасибо вам.

Последнее, учитывая ситуацию, звучит трагикомически. Ну почему, остолоп эдакий, я не перезвонил ей сразу же? Была бы у меня почти неделя, а так — сегодняшний огрызок и три дня. Академический журнал! «Джон Венслей в переводах Дмитрия Скворешникова»!

Срочно расправляться с «поступью». Сейчас же!

Через минуту дозваниваюсь Пепельникову, и едва слышу его баритон, как верхним чутьем понимаю: все в порядке. Коротко и, насколько возможно, с достоинством сообщаю: текст готов, но сегодня передать уже не смогу, только завтра. Мой работодавец несколько обескураженно соглашается: только с самого утра, Димочка, и не опаздывай, пойду с твоей нетленкой по начальству, а в понедельник — уже на самый верх…

О том, что Пепельников имеет в виду под «самым верхом», лучше не задумываться: не мое собачье дело. А вот описание хлопот, предстоящих с моей нетленкой, мне определенно не нравится: уж не намекает ли он, что я кроме текста еще что-то ему должен? Ладно, мы ребята простые, намеков не понимаем. Нам бы припевчик накорябать — и с глаз долой, из сердца вон! Только откуда ж его взять, припевчик?

И тут меня осеняет. Я знаю, откуда.

В библиотеке почти пусто, две студентки над конспектами, старушка с подшивкой да в углу, обложившись древностями, водит носом по странице маленький горбун.

Окаменив лицо, я прошу у библиотекарши трехтомник песен и маршей — боже, как я ржал над ним когда-то! Милая девушка, оформляя заказ, бросает на меня взгляд, полный сочувствия к внезапно и тяжело заболевшему человеку.

Получив красные кирпичи, тридцать лет и три года ожидавшие меня, своего первого читателя, я притуляюсь в кресле у столика. Ну, Дмитрий Олегович, давай. Лиха беда начало. «Буря мглою небо кроет…»

Через полчаса, собрав в кучку все написанное четырехстопным хореем, я затеваю совершенно хамскую компиляцию: пересаживаю эпитеты из песен к глаголам из маршей, меняю «веселье» на «весенний», «народ» на «вперед», переписываю начисто — и, как Пигмалион, отхожу в сторонку, чтобы полюбоваться своим детищем.

Вот она, моя Галатея — четыре куплета и припев. Моя уродочка. Влюбиться в нее я, конечно, не смогу, но продать — завтра же… Смысла тут не больше, чем на любой из тысячи страниц трехтомника — но, видит бог, и не меньше! А оптимизма просто девать некуда.

Жди меня, Пепельников, завтра в девять утра, получай свой заказ, потому что я его больше видеть не могу. Вам стыдно за меня, граждане? Кому стыдно — дайте двести рублей.

Господи, неужели — всë? И этот алфавитный абортарий сделает меня ненадолго человеком? И долги отдам, и за свет-газ-телефон, и женушке любимой чего-нибудь; глядишь, и в кафешку вырвемся, прокутим на двоих червонец… А главное — Венслей! Сегодня же, сейчас же — Венслей! Господи, как хорошо-то; почему я раньше не сообразил про марши?

Домой, скорее домой!

— Ди-им… — тянет из кухни жалобный голос. — Это ты?

— Я.

— Это хорошо-о. А то твоя дочь меня доконала-а.

Шум воды обрывается, Ирка выходит в коридор, прислоняется к стенке.

— Здравствуй, Скворешников.

— Здравствуй, Скворешникова, — отвечаю.

— Ну как? — спрашивает она.

— Отлично!

— Что-о-о? — Ирка даже отрывается от стенки.

Дурак