Час Предназначения - Джеймс Алан Гарднер

С другой стороны, сегодня был День Предназначения, к которому готовились в течение нескольких месяцев. На каждой кухне ждала своего часа еда, приготовленная для сегодняшнего празднества, – жареная свинина, уха, пирог с начинкой из черники… Детей нарядили в новые костюмчики, сшитые специально для этого дня, либо в старую одежду, но украшенную вышивкой и орнаментами, сделанными в последние несколько недель. Накануне меня не раз спрашивали: «Фуллин, ты же сыграешь нам, прежде чем уйдешь? Хорошую танцевальную мелодию, ладно?» И я согласился, поскольку даже представить себе не мог, что Боннаккут будет убит, а Дорр покончит с собой.

Тобер-Коув хотел петь и танцевать. Идя через площадь со скрипичным футляром в одной руке и Куриной шкатулкой в другой, я чувствовал тоскливые взгляды, направленные на мою скрипку. Из толпы раздался детский голос: «Мам, а он будет играть?» Взрослые зашикали на ребенка – ни о каком веселье сейчас не могло быть и речи.

И все же…

Людям тяжело было сдерживаться. Самые юные с восторгом предвкушали, как они вскоре полетят над Мать-Озером, а потом обретут новое тело, начнут новую жизнь. Проходя мимо двоих мальчишек-подростков, я услышал, как один прошептал другому: «Я просто знаю, что у меня будет грудь. Она уже начала появляться в прошлом году. А теперь у меня будут большие сиськи, просто отличные, и я пойду в лес и буду теребить их часами!»

Как это знакомо! Я помню, в какое замешательство привел Зефрама, когда был пятнадцатилетней девочкой, которой предстояло стать мальчиком. «Первое, что я собираюсь сделать, – заявила я за завтраком в День Предназначения, – это научиться, как не кончать за две секунды. Как думаешь, мальчикам стоит этому учиться? Я уверена, что это совсем не сложно».

Родители тоже радовались, хотя и с некоторой грустью, поскольку спокойные времена совместной работы на кухне должны были смениться упражнениями с копьем, но, как говорится в старой поговорке, «ты не теряешь дочь, но приобретаешь сына».

Мне рассказывали, что на Юге она имеет несколько иной смысл.

Везде, где я шел, люди встречались со мной взглядом, улыбались и уже открывали рот, собираясь крикнуть: «Счастливого Предназначения!» – но, тут же вспоминая о лежащих неподалеку покойниках, тихо говорили, словно боясь побеспокоить мертвых: «Счастливого тебе Предназначения, Фуллин». Некоторые кивали на мою скрипку и говорили: «Надеюсь, ты не собираешься оставить ее в дар богам в Гнездовье. Какое бы Предназначение ты ни выбрал, мужское или женское, мы всегда будем рады слышать, как ты играешь». – «Нет, – отвечал я. – Я просто взял ее с собой, чтобы боги благословили ее». Люди кивали, но во взгляде их все равно чувствовалось беспокойство. Как я уже говорил, выбравший женское Предназначение мог оставить свое копье богам, чтобы показать, что он никогда больше не будет мужчиной; но копье было слишком большим для того, чтобы поместиться в Куриной шкатулке. Когда кто-то отправлялся в Гнездовье с копьем в руке, считалось традицией говорить, что он берет его с собой, чтобы получить благословение богов. Иногда эти слова даже оказывались правдой – человек мог вернуться домой мужчиной, все так же с копьем в руке. Но большинство на площади, похоже, думали, что я собираюсь оставить скрипку богам.

На самом деле все было как раз наоборот. После ночи, проведенной на болоте, я оставил скрипку утром у Зефрама. Если бы я не забрал ее сейчас, мне пришлось бы отправиться за ней после возвращения из Гнездовья, а я вообще сомневался, что когда-либо переступлю порог старого дома.

Когда люди спрашивали меня, где мой отец, я лишь небрежно махал рукой в сторону и говорил: «Где-то там, с кем-то разговаривает».

Некоторое время спустя я добрался до берега. Здесь атмосфера была более оживленной – в отдалении от Маленького дуба и двух черных бочек. На пристани сидели ребятишки, болтая ногами в прохладной воде и нисколько не опасаясь каймановых черепах. Их матери стояли неподалеку, беседуя друг с другом и время от времени крича детям: «Не свались в воду!», в чем, впрочем, не было никакой необходимости. Отцы делали вид, будто обсуждают починку своих лодок, но на самом деле тоже наблюдали за детьми, вероятно, пытаясь запомнить их улыбки или смех, которые уже никогда не будут теми же самыми.

Каппи сидела на берегу со своей сестрой Олимбарг; мой сын Ваггерт играл в песке между ними. Когда я подошел ближе, все трое посмотрели на меня.

– Как там Зефрам? – спросила Каппи.

У меня по старой привычке возникло было желание соврать, но я присел перед ней на корточки и тихо сказал:

– Он уезжает из поселка. Возможно, он уже в пути. Только прошу тебя, никому не говори.

Каппи лишь кивнула, словно ожидала чего-то подобного. Возможно, она знала про Зефрама и Дорр – ей могла рассказать об этом Лита, как жрица своей ученице. Но она только произнесла:

– Мне будет его не хватать.

– Точно.

Я погладил Ваггерта по коленке. Мой сын был слишком мал, чтобы понять наш разговор, но когда он захочет увидеть деда, что я ему тогда скажу?

– Олимбарг, ты не присмотришь за Ваггертом по пути в Гнездовье? – попросил я.

– Это не мое дело, – высокомерно ответила она. – Мне всего четырнадцать.

По традиции забота о малышах, летевших с Господином Вороном, лежала на девятнадцатилетних. Двадцатилетние, как Каппи и я, летели отдельно, с Госпожой Чайкой.

– Просто присмотри за ним. Он тебя знает. И если он спросит что-нибудь про меня или своего деда…

Я не знал, как закончить. Девочка выжидающе смотрела на меня.

Тут кто-то крикнул: «Господин Ворон!» – и мы подняли глаза вверх.

Боги прилетели с севера; Господина Ворона мы увидели задолго до Госпожи Чайки, поскольку он был намного крупнее. Внутри Господина Ворона могли поместиться почти три сотни детей, больше, чем родилось в каком-либо поколении тоберов. Госпожа Чайка, маленькая, белая и изящная, могла унести самое большее двадцать. В этом году ей предстояло доставить в Гнездовье только Каппи и меня плюс Дары крови и кости, взятые у младенцев поселка. Доктор Горалин уже оставила Дары в металлическом сундуке на краю главной пристани.

На башне Совета зазвонили все колокола – независимо от того, сколько тел лежало под Маленьким дубом, прибытие богов сопровождалось колокольным перезвоном, ропотом и возбужденными криками толпы, поспешившей с площади к берегу. На пристань первыми ворвались дети, обгоняя своих родителей; тех, кто был слишком мал, передавали под опеку старших братьев или сестер или других юношей и девушек. Пока я все еще пытался убедить Олимбарг взять Ваггерта, к нам подбежал девятнадцатилетний сын фермера по имени Урго и радостно предложил:

– Давай я, Фуллин! Неплохая практика, прежде чем у меня появится свой.

Я не был знаком с фермерами столь же хорошо, как с теми, кто жил в самом поселке, но у нас с Урго были в свое время достаточно дружеские отношения в школе. К тому же он был прав – в этом году он должен был вернуться из Гнездовья беременным, и небольшая практика по уходу за детьми ему помешать никак не могла. Я наклонился к сыну и сказал: