Будущее - Дмитрий Глуховский

— Аннели…

— Я ничегошеньки не знаю о том, что стряслось с этой твоей Аннели. И ты будь кем-то другим, не Эженом, а кем хочешь. Аннели остается тут, а я поехала! — Она вырывается и машет мне рукой.

— Погоди! Я не знаю, как мне покупать на тебя билет… Чтобы нас не засекли. Давай подождем следующего!

— Нет никакого следующего! Есть только этот! — Она припускает к ближайшим дверям.

Без спросу прижимается к какому-то дистрофику в дизайнерских очках и вместе с ним проходит через турникет. Я еле успеваю вскочить на подножку — закрывающаяся дверь пищит недовольно, чуть меня не прищемив. Аннели в проходе благодарит раскрасневшегося очкарика, чмокает его своей маской в щеку. Я толкаю этого ботана плечом, забираю ее и веду вперед.

— Ты с ума сошла! А если контролеры? На дальних дистанциях они бывают! Тебя могут опознать…

Пол мягко светится, стены вишневые, по обе стороны коридора, за огромными овальными окнами — номера-купе с диванами белой кожи и ворсистыми коврами, внешние стены, снаружи непроницаемые, изнутри прозрачны.

— Придумаем что-нибудь. О, смотри, свободное купе!

— Это же первый класс! Идем хотя бы в другой вагон!

— Какая разница? У меня все равно нет билета. Будем считать, что у меня нет билета в первый класс!

И она решительно отодвигает прозрачную дверцу вбок. Первый класс до Рима стоит целое состояние и рассчитан на людей солидных; требовать у таких билет на входе — значит, сомневаться в их порядочности. Тут все на честном слове.

Первым делом Аннели скидывает кеды, погружает босые ноги в ворс.

— Супер!

И только потом задвигает дверь, командует окну в коридор затемниться и снимает маску. Под пергаментной кожей старой мыши — Аннели: юная, разрумянившаяся, лихорадочно веселая.

— Здесь-то камер нету.

— Хочется верить.

— Хватит параноить, уже не смешно. У тебя еще кузнечиков не осталось? Я достаю второй пакет.

Она нетерпеливо раскусывает его, вываливает всех кузнечиков на шпонированный русским деревом стол сложной формы, потом делит кучу надвое ребром ладони — примерно надвое, отваливая себе чуть больше.

— Вдруг дико есть захотелось! — говорит она. — Налетай! Беру кузнечика, отшелушиваю крылышки.

— Очень! — хвалит Аннели кузнечиков; набила ими себе полный рот и хрустит вовсю, забыв, кажется, что крылья считаются несъедобными. — Ну давай, рассказывай! Что там в этой твоей заставке такого особенного?

Я жую — намеренно, через силу: во рту сухо, кусок в горло не лезет.

Вслед за белым кроликом я протиснулся в черную нору, в нору, куда взрослый человек не пролезает; для ребенка все обернулось бы волшебным путешествием в страну фантазий, а взрослый застрянет и погибнет под завалом карстовых пород.

Это вид из окна дома, сложенного из кубиков, Аннели. Когда я был маленьким, я придумал себе, что это мой дом, а идеальная пара в летних одеждах, которая качается в креслах-коконах на лужайке, — мои родители.

Но мои приемные родители — давно умершие второсортные актеры, и между ними ничего не было: в лучшем случае перепихнулись между делом на съемках. Мой дом — декорация, построенная в павильоне. А эти зеленые холмы, и часовни, и виноградники — это…

— Ладно, у меня к тебе разговор посерьезней, — перебивает меня Аннели; я весь подтягиваюсь, готовясь врать.

— Да?

— Я вижу, у тебя с аппетитом проблемы. Ничего, если твоих кузнечиков тоже съем я? — И, не дожидаясь ответа, она уже сгребает мою кучку себе.

— Бери, конечно, — рассеянно говорю я. — А о чем разговор?

— Отбой, разговор уже состоялся. — Она отправляет себе в рот очередную порцию, уже из моих. — Ты думал, мы сейчас о смысле жизни побеседуем?

Надо, наверное, попробовать эти таблетки. С Аннели они сделали настоящее чудо, а мне хватило бы и фокуса.

— Чего, интересно, у тебя такая кислая рожа? Каждый день в первом классе по всей Европе катаешься? — Аннели растягивается на диване. — По сравнению с твоей халупой — настоящий пентхаус! Жаль, что всего полтора часа ехать!

— Нет.

— Нет — не жаль?

Нет, в первом классе я бывал всего раз — на задержании одной парочки, которая тоже думала сбежать от проблем; и нет, я не катаюсь по Европе: обычно я не пересекаю границы сферы ответственности нашего звена.

— Жаль. Жаль, что поддался и поехал с тобой.

— Ау! — Она стучит пальцем мне по лбу. — Там есть еще другие каналы? Я бы переключилась.

— Где?

— У тебя в голове. Ты все время говоришь одно и то же. Одна программа — про то, что Аннели в опасности, а вторая — Эжен — Эжен ведь, да? — не хочет ехать в Тоскану. Скукотень.

— Извини, не могу не думать о том, что нас вот-вот сцапают…

— Конечно, можешь. Потому что сцапают не нас, а Эжена и Аннели, а мы-то совсем другие персонажи, мы ничего о них и не знаем. Так что расслабься.

— Бред!

— А у тебя вообще все в порядке с фантазией, а? — хохочет она.

Я встаю со своего места, подхожу к стене-окну. Двойная магнитная колея, по которой скользит наш поезд, цепляясь то к одной башне, то к другой, впереди закладывает вираж, набирает высоту, поднимаясь над смогом, напитанным светом рекламы, и разворачивая нас на юго-запад; и навстречу нам по ней издалека бесшумно мчит такой же могучий состав, струя расплавленного металла. Вот обратный поезд, говорю я себе. Оттуда можно вернуться. Это просто небольшая турпоездка.

— Ты не Аннели, ладно, — сдаюсь я. — А кто ты?

— Лиз. Лиз Педерссен. Девятнадцать А. Из Стокгольма.

— И что ты делаешь в первом классе римского экспресса, Лиз? Она подтягивает ноги, подмигивает мне.

— Убегаю из дома.

— Зачем?

— Влюбилась в итальяшку, который торгует нелегальными электродами-нейростимуляторами. Папа сказал, что я могу быть с ним только через его труп.

— И что, ты избавилась от папы?

— А что мне оставалось? — смеется она. — Но итальяшка того стоит. Настоящий мастер стимуляции.

— Я ему завидую. Он будет тебя встречать там, в Риме?

— Да. Но у нас с тобой еще целый час! За час многое можно успеть. Только расскажи мне сначала о себе.

— Патрик.

— А фамилия у тебя какая?

— Дюбуа.

— Прекрасная фамилия. В Париже у каждого второго такая.

— Патрик Дюбуа Двадцать Пять Е, — уточняю я и заминаюсь.

— Да у тебя хорошо язык подвешен, Патрик! Знаешь, что сказать девушке.

Я жую щеку, стараюсь не глядеть на ее перемазанные маслом губы, на ее коленки, на тонкую шею, торчащую из круглого разреза футболки.