О приятных и праведных - Айрис Мердок

— Ну да. И был в такой лютой ярости, что это прозвучало убедительно. Тогда Макрейт попытался обратить все в шутку, сказав, что он-де точно так же пригрозил Радичи. Я написал Радичи, чтобы он не обращал внимания на слова Макрейта, хотя полагаю, что он и так не обращал. Он был слишком поглощен своим горем.

— А Макрейт уже тянул с него дань?

— Да. У Макрейта имелись превосходные фотографии, на которых Радичи стоит, воздев потир над грудью обнаженной девицы. За это — и за то, чтобы вообще помалкивал, — он регулярно получал небольшую мзду. Радичи, по-моему, смотрел на это спокойно. Между ним и Макрейтом установилось даже нечто похожее на дружбу. Макрейт был непритворно потрясен его смертью.

— Вы встречались с Радичи снова?

— Нет. Писал ему раза два в осторожных выражениях — преимущественно о Джуди. Разговаривать с ним на работе я не решался, идти к нему домой — побаивался. Радичи был нелепым существом, но при всем том он мог внушать опасения, и я к тому времени начал не на шутку его опасаться. Я считал, что он способен меня убить. Когда я в тот последний день вошел к нему в кабинет и увидел, что он держит револьвер, моей первой же мыслью было, что он собрался застрелить меня.

— Вы хотите сказать, что он вас вызвал к себе?..

— Чтобы я видел, как он простится с жизнью, да. Характерный для него жест. Прислал мне странную записку с просьбой в такой-то час прийти к нему, поскольку ему нужна моя помощь. Я знал, что не пойти нельзя, хотя идти было страшно. Как только я вошел и закрыл за собой дверь, он выхватил револьвер и застрелился у меня на глазах.

— Господи… Тогда вы заперли дверь и немедленно учинили ему обыск.

— Верно. Вы подумаете, что я — бесчувственный фрукт. Что ж, может, так и есть. Я почему-то мгновенно понял, что он наверняка оставил заявление, в котором возлагает вину на меня. Подумал, что искать надо в карманах, и приподнял его, чтобы легче было их обшарить, но оно оказалось не там. Оно было заперто в ящике его письменного стола. Я взломал замок с помощью стальной линейки. Боялся, что кто-нибудь заметит следы, но вот, как видно, не заметили.

Он умолк.

— Это все? — спросил Дьюкейн.

— Да. Ну, а остальное вы знаете. Макрейт испортил все, сбыв газетам свою бредовую историю и вызвав этим переполох в министерстве. Иначе все мало-помалу сошло бы на нет. Вам, кстати, удалось-таки увидеть этот материал?

— Нет, но я в конце концов получил подробный отчет о его содержании от человека, который читал его. Ничего нового. И никаких упоминаний о вас.

— Это еще одно, чего я боялся. Вы не против, если я отдерну занавески? Здесь страшная духота…

Биранн подошел к окну и, раздвинув тяжелые шторы, до упора поднял скользящую раму. С Эрлз-Корт Роуд донесся гул уличного движения.

Помолчав, Дьюкейн спросил:

— Почему вы сохранили признание Радичи?

— Почему? Да, как ни дико это прозвучит, боялся, что, если обстоятельства начнут проясняться, мне могут приписать вину в его убийстве.

— Ну да, ну да. — Дьюкейн поежился. — И вам досталась Джуди.

Биранн несколько раз подряд глубоко втянул в себя воздух и задернул обратно шторы. Все так же глубоко дыша, вернулся на середину комнаты и стал лицом к Дьюкейну.

— Досталась, насколько это возможно, когда речь идет о Джуди.

Дьюкейн промолчал, глядя на удлиненное, слегка асимметричное лицо Биранна. Оно хранило усталое, невозмутимое выражение с оттенком скромного благородства. Да, подумалось Дьюкейну, ты и впрямь бесчувственный фрукт — отъявленный мерзавец, вот ты кто.

— Как вы намерены со мной поступить? — спросил Биранн.

Дьюкейн встряхнулся и пришел в движение: задвигал ногами, подлил виски в оба стакана.

— Вы поставили меня в трудное положение, — сказал он, медленно роняя слова.

Ему не хотелось увидеть, как Биранн вернется к привычному позерству. А еще, он был искренне озадачен, более того — ошеломлен и тем, что услышал, и тем, как теперь для них обоих складывалась ситуация.

— И что же?

— Когда вы шли сюда сегодня, — сказал Дьюкейн, — вы собирались выложить мне все это?

— Да… то есть нет. Трудно сказать. Честно говоря, я думал, вы знаете гораздо больше. Я полагал, что вам известно практически все. Допускал, что вы могли вытянуть это из Макрейта. В смысле, что он, возможно, поделился с вами своими подозрениями или даже выдал их за подлинные факты. Либо вам что-то могла шепнуть Джуди. И, разумеется, нельзя было поручиться, что Радичи не подложил еще куда-нибудь другой экземпляр своих признаний. Я, одним словом, твердо внушил себе, что вы все знаете и по каким-то своим причинам ведете со мной игру. И особенно уверовал в это после того, как вы пришли ко мне домой — в тот раз, когда застали там Джуди. Все это стало жутко действовать мне на нервы. Вы начали сниться мне по ночам. Я знаю, это звучит глупо. Но спустя немного мне самому захотелось все вам сказать. Или, во всяком случае, поделиться хоть с кем-нибудь. Мне снился по ночам и Радичи. Я знаю, вы осуждаете мое поведение, но я за него поплатился такими терзаниями, что не позавидуешь. Так можно будет, по-вашему, обойти молчанием ту часть этой истории, которая касается меня?

— Не уверен, — сказал Дьюкейн. — Вы как-никак были свидетелем убийства.

Биранн придвинул к себе стул, стоящий у стены, и сел.

— Завтра я буду корить себя за то, что свалял дурака, — сказал он. — Вы оказались далеко не тем стратегом, каким я вас воображал. Я шел сюда с таким железным убеждением, что вы все знаете, с такой решимостью признаться вам начистоту, что просто не дал себе времени продумать другой план действий. Нужно было уже через полчаса уходить отсюда. А я вот поддался вашему влиянию. Не проболтайся я вам, вы, может статься, так ничего бы и не узнали. Вы что, всерьез собирались представить полиции ваши туманные подозрения и крохи собранных вами улик? Им это не дало бы ничего. Я легко нашел бы способ отпереться. И вы действительно собирались надавить на Макрейта, рискуя увидеть в газетах имена ваших двух приятельниц?

— Не знаю, — сказал Дьюкейн. — Правда не знаю. Я тогда не решил окончательно, что делать. Но раньше, чем решить, безусловно, поговорил бы с вами. Если б вы не пришли, я сам пришел бы к вам.

У него чуть было не сорвалось с языка: «вы правильно сделали, что сказали мне». Но говорить такое не имело смысла. Чего он достиг бы этим? Он — не судья, не школьный учитель, не священник. Биранн в эти минуты испытывал, главным образом, облегчение, разрядку после мучительного напряжения, периода тревожной неопределенности, подозревая вместе с тем, что совершил грандиозный промах. Самое лучшее и, пожалуй, единственное, что мог из сочувствия к нему сделать Дьюкейн, — это, по мере возможности, устранить причину для сожалений о последнем.

— Если б вы и не проболтались, — сказал он, — все так или иначе, безусловно, выплыло бы наружу. Наверняка заговорил бы Макрейт. Но даже если бы эта история так и осталась в значительной степени непроясненной, я вряд ли мог бы составить итоговый отчет о ней, не упоминая вас.