Очень страшно и немного стыдно - Жужа Д.

– Мари, вы сами отсюда?

– Да. Я родилась здесь, в Родмелле. Леонарду и Вирджинии, кроме этого дома, принадлежали два коттеджа в деревне. Один для садовника, другой для экономки. Я родилась в одном из них в тысяча девятьсот тридцатом. Жили мы в нем до сорок пятого, потом переехали. Она, конечно же, была странной. Да. Но тем не менее, я думаю, они были счастливы. Она обожала прогулки – и к югу на холмы, и вдоль ручья к реке. Я помню, как они много смеялись, когда приезжали гости. Играли в шары совсем рядом с огородом – на поле для игр. Его они купили позже. Чтобы из ее кабинета вид оставался неизменным. Да, можно сказать, они были счастливы, – Мари смотрит на меня. А я – на нее. Я ничего не спрашиваю, я знаю, она сначала будет говорить то, что выучила.

Она отворачивается к окну и начинает совсем другим тоном:

– Я хорошо помню тот день, когда ее не стало. Мне тогда уже одиннадцать было. Она письмо написала Леонарду и сестре и положила на радио, чтобы нашли. Тогда война была, все радио слушали. Вокруг него собирались и слушали. Так вот она там конверт и оставила. Подписала Леонарду и Ванессе. Она знала, что после работы в саду он подойдет к обеду и включит радио, чтобы узнать новости. И он действительно пришел и сразу конверт увидел, вскрыл, письмо прочитал и побежал. Помню этот его крик: “Перси! Быстрее! Бежим!” Я никогда не забуду его лица. И как отец все побросал и побежал за ним. Куртку с вешалки схватил и побежал. Долго ее тогда искали, но не нашли. И на реке искали, – Мари замолкает и смотрит на носки своих туфель. Ей точно восемь, а не восемьдесят пять.

– Спасибо. Спасибо, Мари.

Выхожу из дома. Если пойти прямо, через весь сад, до самого огорода, уткнешься в невысокую каменную изгородь, за ней – церковь и старое кладбище вокруг. А слева – место ее работы. Но пока пройдешь до него, сад успевает тебя заполнить.

Сад.

Место, которое должно было ее излечить. Место, где ей должно было стать лучше. Сад радостей земных. Сад. Понятие для англичан почти сакральное. Почему ты ее не спас?

Вот персиковое дерево наклонилось над самой дорожкой, на нем устроился белый клематис. Рядом клинками ощетинились ирисы, за ними – седые кусты лаванды и огромный фикус. Успеваешь набрать воздуха у пруда с рыбками и тут же ныряешь в омут фруктовых деревьев. Поздним летом здесь будет много-много яблок, и ветки в их коралловых ожерельях прогнутся до самой земли. Еще сливы, груши и инжир. Магнолия с огромными восковыми цветами. А за всем за этим, в углу, у самой кладбищенской ограды, после набухших яблонь, груш и корявой черешни, – маленький садовый домик, в котором она писала, и окно в этом домике смотрит на заливные луга, на гору Кабарн, на широкие долины Сассекса, прочь от всего этого цветочного буйства. Леонард писал, что она была слишком дисциплинированной в работе, приходила в свой рабочий кабинет “с регулярностью биржевого маклера”. Там она писала первый вариант от руки, сидя в низком кресле, а потом пересаживалась за стол – перепечатать то, что написала. Вот он, ее любимый письменный стол. Она его обожала, считала его симпатичным, уютным, располагающим. Да, он действительно чудный – в ящичках. Мытое-перемытое дерево.

А страстью Леонарда стал Сад.

Сначала Вирджиния к Саду была снисходительна.

“Наш сад – точно пестрый ситец: астры, мелкие хризантемы, циннии, нежный гравилат, настурции и тому подобное – все яркие, словно вырезанные из цветной бумаги, жесткие, торчащие, как, собственно, цветы и должны быть

Считала, что он отвлекает ее от главного.

“У меня здесь было столько возможностей написать самое интересное – диалог души с душой, но я упустила это – почему? Да потому что меня отвлекали кормление рыбок, любование на вновь выкопанный пруд, игра в шары… счастье, наконец…”

Здесь и далее перевод автора.

Леонард же отдавал Саду все больше и больше своего времени. Цветы стали его особой страстью. Сначала это были банальные георгины, гвоздики, астры и лакфиоль, потом он вошел во вкус, и появились необычные – фрезии и глоксинии, различные из лилейников, книпхофия, которую здесь называют “раскаленная кочерга”, и ирисы “черная вдова”. Да чтобы еще вырастить самому, из семян, в теплице, а не покупать рассадой. Здесь у него проявился этот дар. Дар садовника.

Так, постепенно, Сад в отношениях стал третьим. Леонард не был против, а даже скорее за. Ей же приходилось конкурировать с Садом, соблазнять мужа прогулкой. И он не всегда соглашался. Сад, сад, сад. Она слишком часто упоминает о нем в дневниковых записях. Она красит гостиную в ярко-салатовый, чтобы доказать, что зелени достаточно и без него. Она смеется над страстными садоводами.

“Помню, – начала она, – моя тетушка разводила кактусы. В оранжерею можно было попасть прямо из обширной гостиной. Входишь, а там на трубах отопления – десятки этих уродливых, приземистых, маленьких колючек, каждая в отдельном горшке. Раз в сто лет алоэ цветет, так говорила тетушка. Но она не дожила до этого”.

Когда же проявились первые знаки нелюбви? Когда Сад начал ее пугать? Может, тогда, когда она с ужасом написала в дневнике, как у самой ее спальни ночью Леонард давил на кирпичной дорожке собранных с листьев улиток? Думаю, страшен был этот скользкий скрежет. Сад стал слишком агрессивен для нее. И еще ей приходилось делить с ним Садовника.

– Ой, да, да, спасибо, это моя сумка. Я хотела ее забрать, потом забыла, спасибо, что вы принесли ее мне. Нет, спасибо. Я не волновалась. Я просто ее там оставила. Да, да, я понимаю. Спасибо. Какие милые люди. Да, это моя ручка – где вы ее нашли? В саду? Спасибо. Когда я умудрилась потерять ручку? Спасибо. А можно мне присесть на стул в ее спальне? Да, этот, у самого камина. На этот изящный стул с зеленой обивкой и вышитым на ней букетом. Хоть на минуточку. Я осторожно. И потом пойду за сумкой.

Отсюда видно только траву и дерево грецкого ореха. Даже церковь не видно. Но точно слышно колокол. К августу окно зарастает. Сад. Волшебный сад. Но почему она выбрала себе комнату с окнами на самую скромную его часть, самую простую?

Хорошо бы взять воды из машины. Жаль, что я запарковалась у паба. Но ведь двадцать пять лет назад никакой стоянки у дома не было. Потому я о ней и не знала. Ее сделали, когда дом перешел в национальный траст. Но и до паба недалеко. Пойду туда. Так. Кажется, я потеряла ключи от машины. Сунула их куда-то, а теперь не могу найти. В сумке. Они должны быть в сумке. А сумка? А сумку оставила, когда говорила с Мари. Блокнот взяла, а сумку оставила там, в столовой. Наверное, положила на стул. А потом забыла об этом.

Monk's House был, безусловно, для нее бегством. Но бегством с возможностью вернуться. Вернуться в лондонский Блумсбери в любую минуту. И когда вдруг это стало невозможным, когда бегство превратилось в постоянное место проживания – все стало для нее невыносимым. И тогда она ушла. И еще она освободила его. Освободила от себя. Садовник не справлялся с двумя. Все встало на свои места.

Она слишком долго жила, думая о смерти, и потому не смогла дождаться и вышла ей навстречу. Так бывает, когда больше нет сил ждать. Она и так ждала уже слишком долго. Дальше не было смысла.