Роковой романтизм. Эпоха демонов - Евгений Жаринов

Внутренняя тема «страшного мира» (с его слепой властью материальных отношений, иррациональностью судеб, тоской вечного однообразия повседневной жизни) прошла через всю историю романтической литературы, воплотившись наиболее явственно в специфическом «черном жанре»: это и предромантический «готический роман», и мрачные поэмы У. Блейка, Байрона, страшные рассказы Э. Т. А. Гофмана, Э. По и Н. Готорна. Проявилась эта тема и в «неистовом» французском романтизме, например в творчестве В. Гюго, а также в «трагедии рока» (Г. Клейст, З. Вернер, Ф. Грильпарцер, а в России — это драма «Маскарад» Лермонтова).

Следующей важной чертой романтической литературы является так называемая «диалектика добра и зла». Взаимопереход добра и зла происходит при нарушении меры, а мера напрямую связана с таким законом диалектики, как переход количества в качество. Вообще говоря, именно немецкий философ-романтик Гегель и утвердил эту самую пресловутую диалектику добра и зла сначала в головах своих соотечественников, а затем и в головах всех европейцев. Гегель в «Феноменологии духа» пишет: «Если зло есть то же, что и добро, то именно зло не есть зло, а добро не есть добро, а то и другое, напротив, сняты… В какой мере следует сказать, что согласно этому своему понятию добро и зло, — т. е. поскольку они — не добро и не зло — суть одно и тоже, — в такой мере, стало быть, следует сказать, что они не одно и то же, а попросту разное. Лишь оба эти положения завершают целое, и утверждению и завершению первого должно с непреодолимой непреклонностью противостоять отстаивание второго. Истиной обладает не то или другое, а именно их движение».

Поясним: безудержная интенсификация конкретного состояния, переживания или отношения переводит его в собственную противоположность, делает добродетель пороком. Грань между добродетелью и пороком, позитивным и негативным личностным качеством бывает при этом весьма зыбкой, ее не всегда можно сразу определить. Так, прекрасное качество щедрость может легко перейти в расточительность, скромность — в самоуничижение, достоинство — в гордыню. Доброта при ее некритическом наращивании становится бесхребетностью и беспринципностью, спокойствие делается равнодушием, а верность — раболепием. Согласно Гегелю, мировая история имеет свой разумный план, и, как следствие, зло есть лишь момент постоянного диалектического становления всеобщего. Гегель рассматривает государство как «власть разума, осуществляющего себя как волю», как категорию нравственности, наряду с семьей и обществом, таким образом утверждалось подчинение индивидуальности, частного, государственному, общему и высшему и если мировая история имеет свой разумный план, то, как следствие, зло есть лишь момент постоянного диалектического становления всеобщего. Этот принцип историзма во взглядах на этику, по сути дела, открывал дорогу релятивистским взглядам на то, что такое хорошо, а что такое плохо. И если государство и есть форма существования Мирового духа в постоянном развитии, то государство и определяет само по себе законы нравственности. Но история после Гегеля прекрасно показала, что есть и преступные государства, например германский фашизм, следовательно, государство вполне может санкционировать любое безнравственное поведение своих граждан. Кстати сказать, в Германии это случилось под звуки романтической музыки Вагнера, а, по мнению Томаса Манна, именно немецкий романтизм и лежал в основе всей идеологии фашизма. XX век познакомился с законом больших и малых величин, когда в жертву государству, величине большой, приносились, наподобие культа Молоха, величины малые, то есть судьбы отдельных людей, и это стало причиной основной трагедии всего прошлого века. В противоположность релятивистской этике Гегеля в этике Канта речь идет не о диалектике добра и зла, а о незыблемых нравственных законах, царящих в душе каждого. Его субъективный идеализм оказался в дальнейшем предпочтительнее объективного идеализма Гегеля. В своей «Критике практического разума» Кант писал: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне».

Кант понимает, что в душе каждого человека есть что-то от дикого зверя, которого он никак не может укротить, даже смерть Христа «… не победа над злым принципом, — …а лишь подрыв его могущества». Обладая двойственной природой, человек одновременно пребывает в царстве свободы, как существо разумное, и в царстве необходимости, как существо чувствующее, слабое, испорченное. В мире феноменов, в явленном мире царит «вечное зло», которое может быть преодолено лишь в сфере морали, религии, культуры и воспитания.

Теоретическим выражением данного положения выступает категорический императив, призванный требовать от разумного человека соблюдения общечеловеческих, моральных, нравственных принципов для обуздания зла и подчинения его воле и разуму. Этот категорический императив существует в человеке до появления всякого жизненного опыта (a priori, или безусловно), существует как врожденный запрет на совершение зла. Отсюда у Канта нравственный закон напрямую связан со звездным небом, или Богом. Однако романтики при всей их любви к Канту сделали свой выбор в сторону Гегеля и его «диалектики добра и зла». Это и открыло широкие врата для всякого рода моральных экспериментов в романтическом искусстве. Почему так произошло? На этот вопрос нельзя дать однозначного ответа. Можно только предположить, что общая увлеченность научным прогрессом (этаким наследием доктора Фауста, когда ученый превратился в торговца знаниями, когда произошли открытия в области науки и техники, о чем мы уже писали выше) убедила человека в том, что в этом мире нет ничего постоянного, что в нем все течет, все изменяется. И даже библейская концепция возникновения Вселенной может быть подвергнута сомнению в результате открытия окаменелостей и данных новой науки палеонтологии, в соответствии с которой рептилии, динозавры, жили 160 миллионов лет на нашей планете, тогда как человек всего лишь 45–50 тысяч лет. Змей, эта аватара Дьявола, оказался древнее библейской концепции сотворения мира. Какой уж тут «категорический императив» Канта? Принцип историзма Гегеля — вот ключ к разгадке и постижению вечно ускользающей Истины. А тут еще и концепция «романтической иронии» как воплощения «вечного хаоса» оказалась очень кстати. Но до того, как Гегель смог сформулировать этот закон «диалектики добра и зла», писатели и поэты в своей художественной практике уже прекрасно догадывались о том, какой социальный заказ появился в окружающем их мире, в котором все новые и новые открытия в области науки и техники буквально взрывали устоявшиеся и казавшиеся незыблемыми прежние представления. То, что Гегель в дальнейшем назовет «феноменологией духа» и скажет, что отныне само государство и будет определять что нравственно, а что безнравственно, художники смогли выразить эту мысль в своей художественной практике.

Начнем с Гёте, которого немецкие романтики считали своим крестным отцом. В трагедии «Фауст» он точно формулирует (еще задолго до Гегеля) закон диалектики добра и зла, вкладывая свою поэтическую формулу в уста Мефистофеля: «…так кто же ты, наконец? — Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».

Именно эту фразу возьмет в качестве эпиграфа к своему романтическому по своей сути роману «Мастер и Маргарита» М. А. Булгаков. Этакий привет из века романтизма веку XX и всей сталинской эпохе, в которую мы все тоже штудировали диалектику Гегеля на курсах марксизма-ленинизма.