Жена Синей Бороды - Ольга Геннадьевна Володарская

хотите меня разорить? - зычно вопрошал он на встрече. - Производство стоит. Баржи как коровы недоеные. Хватит бузить. За работу.

- Прибавки бы, хозяин… - совсем не по-революционному робко потребовал один из делегатов.

- Шиш вам с маслом. Вы и так получше многих живете. У Башкиновых возчик получает 8 рублей, у меня 10, чернорабочие и те по 5, хотя у других 4. Чего вам еще надо? Общежитие я вам построил, больницу, кормлю вас даром.

- Дэк плохо кормют, - протянул кто-то.

- Я сам питаюсь кашей да щами, а вас кормить икрой должен? Скромнее надо быть. И хватит уже. За работу. Если сегодня же не приступите, всех поувольняю к чертовой матери. Тогда вспомните меня, окаянные. Ну! - Егоров грозно встал. Все попятились.

Надо сказать, что народ в Ольгине жил робкий, покладистый, ленивый и уважительный. Своего хозяина они хоть и побаивались, но уважали безмерно. Только бес попутал их недавно, в лице заезжих марксистов; вот и саботировали они работы в течение недели.

Хотя каждый готов был хоть сейчас приступить к своим обязанностям, да не пускала воспитанная марксистами пролетарская совесть.

Егоров ждал. Народ не расходился. Федор не выдержал - вышел из укрытия и обратился к бастующим с речью. Что он говорил, Арина не поняла. Ей было не до этого. Она вдруг почувствовала укол в самом сердце. Что это? Еще один. Еще. Словно маленькие, но злобные комарики впиявливаются в нее. Давно она не испытывала боли, как, впрочем, и ничего другого. И тут неожиданно возникли странная тоска, пронизывающее горе, острое одиночество. Заныли давно зажившие раны. Появились воспоминания.

Прогрохотало несколько залпов. Послышались бабий визг и мужская матерщина. Народ в панике начал разбегаться. Ничего этого Арина не видела, она прислушивалась к себе, заглядывала в закоулки своей памяти. Она еще не пришла в себя, но уже начала оттаивать, прозревать, покрываться кожей вместо ледяного панциря. Вдруг она ощутила, как теплый ветерок ласкает ее. Как приятно нагревается эта новая кожа под солнцем. Потом она почувствовала голод и вспомнила, как лакомилась в детстве кремовым воздушным пирожным из кондитерской господина Кука. Когда ее рот наполнился слюной и почудился чуть уловимый запах ванили, прогрохотал еще один выстрел. Бах! И Арина вспомнила расправу над митингующими в 1905 году, свидетельницей которой она была, и убийство Подружки, и грохот обгорелой балки, обвалившейся с почерневшего балкона.

Она вспомнила все!

И тут же, стоило только последнему воспоминанию пронестись перед мысленным взором, на нее навалилось горе и отчаяние. И она уже не рада была своему воскрешению. И захотелось ей вновь оказаться в мире тумана, ставшем столь привычным для нее.

Арина спустилась с башни. Прошла по коридору к заветной двери, приоткрыла ее. Обстановки она не узнавала. Теперь внутри не было привычной мебели и гобеленов, стояли только лавки и ведра. Где же она спала?

- Хозяйка, вы чего опять сюда приперлись? - На Арину смотрела неизвестная ей девушка. Пышная, румяная, рыжая, с озорными зелеными глазами - молодая и симпатичная.

- Дуняша? - удивленно спросила Арина.

- Ба! Заговорила. Нет, я Глаша. А Дуньку хозяин давно выгнал. Ступайте в комнату. - Арина переступила порог. Двигалась она медленно, все еще недопонимая, где она будет в этой комнате спать. Глаша тем временем с хохотом крикнула кому-то:

- Слышь, Семен. Наша-то кукукнутая опять в эту комнату прется. Пятый раз уже. Никак не привыкнет, что ее уже полгода в другую переселили.

Грубость Арину шокировала и всколыхнула неведомую до этого дворянскую гордость. Она хотела было отчитать нахалку, но передумала. Стоит ей показать, что она пришла в себя, как это станет известно Егорову, и он с новой энергией начнет ее мучить. А Глаша продолжила, обращаясь уже к Арине:

- Хозяйка, не сюда; ваша опочивальня в другом крыле. Пошлите. Да что я с ней говорю. Не понимает все равно ни шиша.

Арина дала себя проводить. Оказавшись в спальне, она присела на кровать и огляделась. Голые стены, стол, стул, куцый коврик на полу. Она пошарила по широкому подоконнику, заваленному всяким хламом, нашла зеркало, посмотрела и поразилась - выглядела она хорошо. Конечно, не так, как в шестнадцать лет, но и гораздо лучше, чем после болезни.

Она стала худой, бледной, волосы уже не так блестели, что и понятно, мыли ее, скорее всего, нечасто, но глаза горели, правильность черт никуда не делась, к тому же на лице появилась печать страдания, которая делала его более одухотворенным.

«Поразительно, - подумала Арина, - все пережитые ужасы последних лет не сделали того, чего добилось сиюминутное переживание перед первой помолвкой. Такой я была когда-то - похожей на бабочку. Чуть тронешь за крылышки - и не полетит». Теперь же она, что жук-навозник: пинай ее, бей, дави, а ей все нипочем. Никакого паралича лица, онемения конечностей, даже бронхит, казалось, отступил. А что в сердце творится, так этого не видит никто…

* * *

С того сентябрьского дня жизнь Арины изменилась. Хотя она по-прежнему казалась безучастной, теперь таковой не являлась. Она втихаря читала газеты, оставленные Федором, прислушивалась к разговорам. Ее удивлению не было предела, когда она узнала, что на дворе 1915 год. Сколько лет пронеслось будто мимо. Оказалось, что уже год как идет война. И всюду бастуют рабочие. В N-ске открылся первый политехнический университет, а ее муж стал председателем городской Думы.

Егоров, надо сказать, волновал ее гораздо больше, чем война. Когда он приехал в очередной раз (после событий сентября, когда солдаты постреляли в воздух, работа на фабрике возобновилась), Арина пришла к нему в комнату. Федор был удивлен, но Глаша заверила его, что ничего странного не произошло. «Она по дому как тень ходит, постоянно комнаты путает. А к англицкой гостиной уже не пущаю, а то она торкнется в дверь - закрыто, - садится на пол и сидит», - так объясняла поведение своей хозяйки егоровская любимица Глафира. Арину оставили в покое, по-видимому, к ней теперь все, не исключая прислуги, относились как к мебели. Ее это порадовало - можно беспрепятственно наблюдать за мужем.

Егоров сильно изменился. Постарел. Ему было около пятидесяти, но дать можно было и шестьдесят. Полный, седой, с неопрятной бородой. Злое лицо, нависающий живот, синие прожилки на носу, грязноватые волосы, вечно подстриженные под горшок. Как она его ненавидела!

По прошествии времени Арина узнала о победе Федора на выборах, о его очередных пожертвованиях городу и новых предприятиях, а еще она выяснила,