Лицо войны. Военная хроника 1936–1988 - Марта Геллхорн

подвергнуться критике со стороны патриотов и потерять подписчиков. Свобода прессы – еще одна иллюзия. Писать-то ты можешь свободно, но вот напечатают ли где-нибудь твои слова – это другое дело. У меня не было новых фактов, кроме тех, которые уже были опубликованы в The Guardian, и читатели заметят повторы. Но все же я включаю эту статью сюда в том виде, в котором она была опубликована, – с редакционной правкой. Эта книга – свидетельство, а эта статья наглядно демонстрирует, как много и одновременно как мало непопулярной правды о Вьетнаме в то время можно было сказать большой американской аудитории. Важно помнить: я писала о том, что узнала в августе и сентябре 1966 года, и за следующие восемь лет и восемь месяцев ничего не изменилось, или, вернее, изменилось – но только в худшую сторону.

«Пустите детей…»[114]

Январь 1967 года

Пришло время поговорить о жертвах Вьетнама, о которых никто не осмеливается говорить: о раненых мальчиках и девочках.

Мы любим своих детей. Мы славимся любовью к своим детям, многие иностранцы даже считают, что мы любим их неразумно и слишком сильно. Мы составляем планы, работаем и мечтаем с мыслями о наших детях, неустанно стремимся дать им самое лучшее в жизни. «Защищенность» – одно из наших любимых слов; мы согласны, что дети должны чувствовать себя защищенными, то есть все у них должно быть хорошо: заботливые родители, комфортный дом со всеми удобствами, здоровье, веселье, образование, атмосфера надежды и благополучия. Возможно, мы слишком заняты мыслями о собственных чадах, чтобы задуматься о детях за 15 000 километров от нас или понять, что далекие маленькие смуглые люди, которые выглядят и живут не так, как мы, любят своих детей ничуть не слабее, но сейчас к их любви примешиваются боль и страх.

Американским семьям знакома страшная пустота, которая остается, когда молодой человек ушел на войну и не вернулся домой; но американским семьям посчастливилось не знать о том, как выглядит разрушенный дом с мертвыми детьми внутри. Война происходит где-то далеко. Дальше, чем когда-либо прежде, – в Южном Вьетнаме – война идет от нашего имени, от общего, анонимного имени американского народа. И американское оружие убивает и ранит бесчисленное множество вьетнамских детей. Не десять или двадцать детей, что уже было бы трагедией, – каждый месяц приносит сотни убитых и многие сотни раненых. Этот ужасающий факт на официальном уровне не принимают во внимание; ни одно американское ведомство не ведет статистику гражданских всех возрастов, от младенцев до стариков, убитых и раненых в Южном Вьетнаме. Я своими глазами наблюдала боевые действия в девяти странах, но нигде больше не видела такой войны.

Митхо – очаровательный городок в дельте Меконга, зеленой рисовой чаше Южного Вьетнама. Широкий бурный Меконг течет сквозь город, охлаждая воздух. В отличие от Сайгона, в этом городе тихо, потому что он закрыт для войск и еще не наводнен толпами несчастных беженцев. Несмотря на три войны, следовавшие одна за другой, крестьяне дельты остались в своих деревнях и выращивают продовольствие для всей страны. Правительства и армии приходят и уходят, но вот уже две тысячи лет крестьяне этого народа обрабатывают здесь землю. Они любят свой край и свои семьи. Но бомбы и пулеметы меняют многовековой уклад жизни. Считается, что в дельте Меконга много вьетконговцев, поэтому смерть льется с неба потоками, быстро и хаотично. В этом регионе живут 15 миллионов южновьетнамцев; им приходится платить по счетам вьетконговцев и северных вьетнамцев – которых, по любым оценкам, здесь не более 279 000.

Детская больница в Митхо – серая цементная коробка, окруженная высокой травой и сорняками: ими зарастает сад, разбитый в мирные времена. На 35 коек обычно приходится 55 маленьких пациентов. Высокая печальная монахиня – обученная медсестра; весь остальной медперсонал – одна вьетнамская женщина-врач. Родственники доставляют своих раненых детей в эту больницу как только могут: пешком с детьми на руках, едут на тележках или на местных автобусах. Организованной эвакуации раненых гражданских в Южном Вьетнаме не существует. Те родственники, кому удалось доставить маленьких жертв войны в госпиталь, остаются ухаживать за ними. Больше это делать некому. Коридоры и палаты переполнены, дети молчат, как и взрослые. И все же это тихое место кричит от шока и боли.

В коридоре к стене прислонился мужчина; его лицо застыло, глаза кажутся полубезумными. Он бережно держит на руках шестимесячную девочку, своего первого ребенка. Ночью на его деревню без предупреждения сбросили четыре бомбы. Осколками убило его молодую жену, спавшую рядом с дочерью; младенцу изуродовало руку. По сравнению с другими ранами, которые встречаются здесь, эта легкая – всего лишь глубокие порезы от плеча до запястья, на них запеклась кровь. Вчера у этого человека были дом, жена и здоровая, смеющаяся дочь; сегодня у него не осталось ничего, кроме оцепеневшего от боли ребенка с крошечной искалеченной ручкой.

Единственное, что выглядит свежим и чистым в этих мрачных палатах, – гипс на детских ногах и руках и бинты, в которые замотаны головы и худые тела. Дети научились не двигаться, потому что движение причиняет им еще большую боль, но их большие и темные глаза следят за посетителями. Нам никогда не приходилось видеть такое печальное смирение в глазах наших собственных детей.

Видимо, в наше время дети, если им больше 12 лет, считаются взрослыми. Во время короткого и поразившего меня визита в большую больницу Митхо, куда привозят людей со всей провинции, среди сотен раненых крестьян, мужчин и женщин, я заметила 13-летнюю девочку, потерявшую левую ногу (бомба). Эта девочка делила кровать со старой женщиной, у которой было разбито колено. Еще я помню 14-летнюю девочку с ранением головы (мина) и 15-летнюю девочку с бинтами на груди (пуля из пулемета). Если остановиться и задать несколько вопросов, чаще всего узнаешь, что рядом с ними в ту секунду был кто-то любимый, кто погиб, и вот выжившие оплакивают мать или младшего брата; одиночество усугубляет боль. Все эти люди страдают молча. Когда боль становится невыносимой, они очень тихо стонут, словно стыдясь за то, что потревожили других. Но их глаза говорят за них. Страдание, горе, недоумение, которые читаются в этих глазах, я справедливо воспринимаю как обвинение.

Центр ампутации (филиал Красного Креста) в Сайгоне – заполненный до отказа сарай из гофрированной жести. На вьетнамской тяжелой, душной жаре сидеть в нем – все равно что в духовке. В общей сложности здесь побывали 200 ампутантов, а в эту минуту здесь находятся 40 вьетнамских крестьян, мужчин и женщин, в возрасте от шести до 60 лет – они сидят на хромированных инвалидных колясках, дощатых кроватях или ковыляют на костылях. Вряд ли так может показаться на первый взгляд, но им повезло. Они не умерли от ран, преодолели фазу физической агонии и со временем получат протезы.

Спрос на искусственные руки и ноги в Южном Вьетнаме, вероятно, самый большой в мире, но предложение ограничено; когда я была там, протезы для гражданских лиц закончились. Эти искалеченные люди довольствуются тем, что ждут своей очереди; в конце концов, Сайгон защищен от бомб, а Красный Крест их кормит. В стране, где большинство людей страдают от голода, не переживать о еде – большая удача.

Девочка шести лет получила новую руку, оканчивающуюся небольшим стальным крюком, который заменит ей кисть. Осколки бомбы оторвали ее руку ниже локтя и повредили лицо. У девочки прекрасная улыбка и милое маленькое тело, но, к несчастью, она выглядит страшно, с этой изуродованной, словно измятой кожей и косым глазом. Она слишком юна, чтобы расстраиваться из-за своего лица, но странная новая рука ей не нравится; она надела ее только для того, чтобы сфотографироваться.

Девочка постарше, возможно, лет двенадцати, тоже пострадала от взрыва, потеряв глаз и ногу, а рана на ее плече все еще не зажила. Она понимает, что с ней произошло. Вьетнамцы – красивый народ, и, естественно, они осознают, что такое красота. Поврежденное лицо девочка закрывает рукой.

Задорный, веселый мальчишка прыгает на миниатюрных костылях, но когда он пристегивает розоватую искусственную ногу, передвигаться ему становится явно сложнее. Надеюсь, он научится с ней ходить. Пока же он самый счастливый человек