Нечаев - Феликс Лурье

Размышляя об истории создания «Бесов», П. Е. Щеголев писал: «Непосредственные и глубокие переживания даны Достоевскому несомненно процессом Каракозова».[491] Не следует забывать, что Федор Михайлович входил в кружок Петрашевского, видел в Спешневе предшественника Нечаева и уже к 1856 году принципиально изменил свои взгляды. Возможно, еще на каторге Достоевский задумал писать роман о революционерах. Сообщения, поступившие в Дрезден о драме, действующими лицами которой были однокашники шурина Федора Михайловича, легли на вполне подготовленную почву. В письме к Н. Н. Страхову от 24 марта 1870 года он сам признался в этом: «На вещь, которую я теперь пишу в «Русский вестник» («Бесы». — Ф. Л.), я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны; хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность. Но меня увлекает накопившееся в уме и в сердце; пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь».[492] Трудно предположить, что о четырех месяцах, прошедших со дня убийства Иванова, или. точнее, о трех месяцах с начала публикаций его подробностей, Достоевский мог писать как о времени, в течение которого могло «накопиться в уме и в сердце», — так выражаются, подразумевая более длительный процесс.

Московские события потрясли Федора Михайловича. Его мать — в девичестве Нечаева, имя свое он получил в честь деда — Федора Тимофеевича Нечаева, быть может, писатель ощутил в этом некое знамение. И все же главнейшим толчком к написанию «Бесов» следует считать то, с чем Федор Михайлович столкнулся в среде петрашевцев — с элементами нечаевщины. Он ужаснулся, обнаружив, что «Народная расправа» есть реализация замыслов Спешнева, именно такое сообщество собирался он создавать. Вот, оказывается, к чему привело бы то, что начиналось с увлечения фурьеризмом.

19 сентября 1870 года Достоевский писал Каткову:

«Милостивый государь, многоуважаемый Михаил Никифорович,

Я работал все лето из всех сил и опять, оказывается, обманул Вас, то есть не прислал до сих пор ничего. Но мне все не удавалось. У меня до 15 печатных листов было написано, но я два раза переменял план (не мысль, а план) и два раза садился за перекройку и переделку сначала. Но теперь все установилось. Для меня этот роман слишком многое составляет.

Он будет в 30 листов и в трех больших частях. Через 2 недели по получении этого письма редакция «Русского вестника» получит два первых эпизода 1-й части, то есть половину ее, а к 15 ноября и всю 1-ю часть (от 10 до 12 листов). Затем уже доставка не замедлит».[493]

Обещание свое Достоевский не сдержал и 8 октября 1870 года отправил Каткову новое письмо:

«Если Вы решите печатать мое сочинение с будущего года, то мне кажется необходимо, чтоб я известил Вас предварительно, хотя бы в двух словах, об чем собственно будет идти дело в моем романе.

Одним из числа крупнейших происшествий моего рассказа будет известное в Москве убийство Нечаевым Иванова. Спешу оговориться: ни Нечаева, ни Иванова, ни обстоятельств того убийства я не знал и совсем не знаю, кроме как из газет. Да если б и знал, то не стал бы копировать. Я только беру совершившийся факт. Моя фантазия может в высшей степени разниться с бывшей действительностью, и мой Петр Верховенский может нисколько не походить на Нечаева; но мне кажется, что в пораженном уме моем создалось воображением то лицо, тот тип, который соответствует этому злодейству. Без сомнения, небесполезно выставить такого человека; но он один не соблазнил бы меня. По-моему, эти жалкие уродства не стоят литературы. К собственному моему удивлению, это лицо наполовину выходит у меня лицом комическим. И потому, несмотря на то, что все это происшествие занимает один из первых планов романа, оно, тем не менее, — только аксессуар и обстановка действий другого лица, которое действительно могло бы назваться главным лицом романа (Ставрогин. — Ф. Л.). Мне очень долго не удавалось начало романа. Я переделывал несколько раз. Правда, у меня с этим романом происходило то, чего никогда еще не было: я по неделям останавливал работу с начала и писал с конца. Но и, кроме того, боюсь, что само начало могло бы быть живее. На 5 1/2 печатных листах (которые высылаю) я еще едва завязал интригу. Впрочем, интрига, действие будет расширяться и развиваться неожиданно. За дальнейший интерес романа ручаюсь. Мне показалось, что так будет лучше, как теперь».[494]

Далее в письме содержалась просьба о высылке аванса под рукопись романа, и просил Федор Михайлович всего 500 рублей. Многие письма гения к издателям снабжены этими унизительными мольбами о деньгах, необходимых ему для скромнейшего существования семьи. Относительно «комического лица» Петра Верховенского Достоевский в процессе работы над романом изменил свою точку зрения по мере поступления сведений о деяниях Нечаева.

На другой день после отправки письма Каткову Достоевский принялся за послание А. Н. Майкову: « Работа, которую я затянул, есть только начато романа в «Русский вестник», и по крайней мере полгода еще буду писать его день и ночь, так что уж он мне заранее опротивел. Есть, разумеется, в нем кое-что, что тянет меня писать его; но вообще — нет ничего в свете для меня противнее литературной работы, то есть собственно писания романов и повестей — вот до чего я дошел. Что же касается до мысли романа, то ее объяснять не стоит. Хорошо рассказать в письме никак нельзя, это во-первых, а во-вторых, довольно будет с вас наказания, если вздумаете прочитать роман, когда напечатают. Я вот как-то зимою прочел в «Голосе» серьезное признание в передовой статье, что «мы, дескать, радовались в Крымскую кампанию успехам оружия союзников и поражению наших». Нет, мой либерализм не доходил до этого; я был тогда еще в каторге и не радовался успеху союзников, а вместе с прочими товарищами моими, несчастненькими и солдатиками, ощутил себя русским, желал успеха оружию русскому и — хоть и оставался еще тогда все еще с сильной закваской шелудивого русского либерализма, проповедованного говнюками вроде букашки навозной Белинского и проч. — но не считал себя нелогичным, ощущая себя русским. Правда, факт показал нам тоже, что болезнь, обуявшая цивилизованных русских, была гораздо сильнее, чем мы сами воображали, и что Белинскими, Краевскими и проч. дело не кончилось. Но тут произошло то, о чем свидетельствует евангелист Лука: бесы сидели в человеке, и имя им было легион, и просили Его: повели нам войти в свиней, и Он позволил им. Бесы вошли в стадо свиней, и бросилось все стадо с крутизны в море и все потонуло. Когда же окрестные жители сбежались смотреть совершившееся, то увидели бывшего бесноватого — уже одетого и смыслящего и сидящего у ног Иисусовых, и видевшие рассказали им, как исцелился бесновавшийся. Точь-в-точь случилось так и у нас. Бесы вышли из русского человека и вошли в стадо свиней, то есть в Нечаевых, в Серно-Соловьевичей и проч. Те потонули или потонут наверно, а исцелившийся человек, из которого вышли бесы, сидит у ног Иисусовых. Так и должно было быть. Россия выблевала вон ту пакость, которою ее скормили, и, уж конечно, в этих выблеванных мерзавцах не осталось ничего русского. И заметьте себе, дорогой друг: кто теряет свой народ и народность, тот теряет и веру отеческую и Бога. Ну, если хотите знать, — вот эта-то и есть тема моего романа. Он называется «Бесы», и это описание того, как эти бесы вошли в стадо свиней».[495]