Пасадена - Дэвид Эберсхоф

— Сначала я познакомился с ее отцом.

— На войне?

Брудер кивнул; он думал и об этом, и о многом другом, таком, о чем Линда и не подозревала. Из куска мыла он принялся вырезать маленького кита, и длинные тонкие стружки ложились горкой у его ног.

— Мы на войне познакомились, — ответил он.

— А, да! Знаменитый Сен-Мийель капитана Пура.

— Меня ранило в ногу в окопе у Бомон-Амеля, — сказал Слаймейкер. — Еще бы четверть дюйма — и в солдата попало бы.

— Не четверть, а половину, — поправил Хертс.

Линда провела руками по колену. Щеки у нее горели от жара, и она отвернулась от огня, думая, что никто не заметит, как ей здесь неуютно. Она же решила, что станет здесь своей; она терпеть не могла, когда в разделочном цехе рыбаки дразнили ее разговором об удочках и уловах, и всегда хотела отбрить их, но этого у нее никогда не выходило; однажды разговор так ее взбесил, что она схватила десятифунтового палтуса и швырнула его прямо в грудь рыбаку. Бывало, она не могла справиться со своей яростью. Много лет назад Эдмунд сказал ей: «Ты такая некрасивая, когда сердишься!» Но здесь, в Пасадене, ее знал только Брудер, и из прошлого можно было тащить такое, что не всегда сочеталось с ее представлением о себе самой. Она услышала раз, как ловец лобстеров сказал о чьей-то жене: «Крутой же нрав у этой сеньоры!» Линда расценила это как комплимент и очень надеялась когда-нибудь услышать нечто похожее и в свой адрес. Она уже понимала, что ее тонкие лодыжки и прямые шелковистые волосы никто не оценит. Ей хотелось быть такой, чтобы мужчины замирали поодаль в благоговейном трепете. Вот как Валенсия. Ах, та ночь, когда прорвало плотину и все изменилось! Ах, та ночь…

Линда спросила, сколько уже лет Уиллис хозяйничает на ранчо. «Лет пять», — ответил Слаймейкер; «Может, и меньше», — добавил Хертс. Хертс был человек спокойный, даже застенчивый, и поэтому из них двоих он лучше запоминал даты и события. Его уши торчали по сторонам головы, точно ручки у вазы. Посматривая на Линду, он щурился, и, когда она спросила, в чем дело, он ответил, что в прошлом году потерял очки, а концу сбора урожая точно накопит на новые. Они со Слаймейкером жили на Пасадене с девятнадцатого года и смотрели за хозяйством с самых первых дней весны, когда набухают цветочные почки с туго сложенными в них лепестками и начинается таинство роста плода. И тот и другой замещали Брудера, руководя сезонниками, которые нанимались каждую осень; кроме этого, они должны были записывать урожайность каждого дерева. Летом Хертс и Слаймейкер выращивали между рядами деревьев вику или клевер — как они говорили, «в середке», — а в сентябре выкашивали траву, чтобы дать почве азот и нужные удобрения.

— Но мы не только этим здесь занимаемся, — сказал Слаймейкер.

— Да, да, — подхватил Хертс. — Работы полно.

— Каждый день вкалываем, кроме Рождества и Нового года.

— На Новый год никогда на работу не выходим, — подтвердил Хертс. — Мы со Слаем каждый год в бегах участвуем. По-моему, в этом году нам должно повезти — возьмем тысячу долларов и букет желтых роз.

Линда спросила Брудера, участвовал ли он в скачках, и он ответил, что Уиллис не дал бы ему для этого лошадь.

— Не в этом дело, — сказал Слаймейкер.

— Совсем даже не в этом, — поддакнул Хертс. — Просто мисс Лолли думает, что это очень опасно, и говорит, что не позволит своему управляющему рисковать жизнью.

Брудер повернул в руке нож, отблеск огня скользнул по лезвию, и тут он резко кинул его через весь стол, над головой Хертса, прямо в ствол перечного дерева.

— Не сочиняйте, ребята, — спокойно сказал он и ушел в темноту рощи.

Он не хотел, чтобы кто-нибудь рассказывал о нем Линде; он сделал бы это сам — осторожно, без лишних подробностей. О ранчо и о жизни на нем она должна была услышать только от него самого; со временем он и собирался это сделать. Брудер был умен, но не додумался, что рассказчиков будет много, не он один, и что любая легенда, которую он хотел создать о себе, будет повторяться и перевираться на тысячи ладов.

Когда Слаймейкер с Хертсом ушли спать, Линда вытерла стол, перемыла всю посуду, нашла, где лежат овес, яйца и кофе, чтобы утром готовить завтрак. Потом она вернулась во двор, где сидел Брудер, поставив ноги на ящик для апельсинов. В жаровне горел низкий синий огонь, он сидел неподвижно, смотрел в небо. Она не поняла, заметил ли он, что она стоит в проеме, только он сказал не оборачиваясь;

— Видела когда-нибудь Малого Пса?

Он показал на три небольшие звезды.

— А рядом Орион.

— Откуда ты знаешь?

Он пододвинул стул и предложил ей сесть.

— Созвездия-то? На нашей автобазе выучил, в березовом лесу.

— Ты служил там с папой?

— Не до конца. Но с Уиллисом мы были вместе и ближе к осени по ночам долго лежали на земле, смотрели на черное небо и почти ни о чем не говорили, кроме как о звездах.

— Ты служил с капитаном Пуром? — Брудер не ответил, и Линда продолжила: — Вам, наверное, было очень одиноко.

— Не больше, чем в других местах.

Она не поверила ему, вернее, не разрешила себе поверить. Его письма были криком одинокого сердца о помощи. Этого она не могла не признать. Что еще ей оставалось?

— Капитан Пур, должно быть, храбро сражался, — сказала она.

Брудер передернул плечами:

— Спроси его; он расскажет, как все было.

— А ты что, не расскажешь?

— Когда мы приехали во Францию, он почти не знал, как чинить проводку зажигания, а что такое ямы копать — вообще понятия не имел. Стрелял он прилично, но голова у него была маленькая, каска все время съезжала на глаза, а ему было все равно — он и не докладывал, что самая маленькая каска была ему все-таки велика. Одно только в нем было хорошо: патриотический комитет торгового совета Пасадены присылал ему посылки с апельсинами. Он щедро раздавал их парням, а те так радовались свежим фруктам, что тащили ему кто что мог — табак, лишние носки, жратву из неприкосновенного запаса, — лишь бы им достался апельсин. Один, помню, за шесть апельсинов вместо Уиллиса пошел на нейтральную полосу, чтобы притащить оттуда поломанный танк. Бедолага подорвался прямо у Уиллиса на глазах. У парня сорвало с головы каску, она прилетела прямо к нам в траншею, и оказалось, что Уиллису она пришлась в самый раз. Он тогда очень горевал из-за этого случая; про него говорят, что он толстокожий, но это не так — он вообще-то чувствительный. Но он стал носить эту каску, а потом сумел показать и храбрость. Я уверен: он тебе сам про это как-нибудь расскажет.

— Уже рассказал.

На небо высыпали звезды, протянулась сверкающая лента Млечного Пути, вышла полная пепельно-серая луна, похожая на въезд в ярко освещенный туннель. Легкий ветерок перебирал листья на перечном дереве, на апельсиновых деревьях; по временам он усиливался, взметая пыль, опавшие листья, скошенные стебли клевера. Через неглубокую долину доносился приглушенный крик совы. На холме над ними сиял золотыми окнами белый особняк, и, если Линда не ошибалась, оттуда доносились звуки джаза — было слышно повизгивание граммофонной пластинки.