Равнодушные - Альберто Моравиа

Лиза поглядывала на него с любопытством, страхом и тупой гордостью человека, который нанес врагу внезапный удар или одним словом пригвоздил к позорному столбу.

— Как это — обнявшись? — спросил он наконец.

— Обнявшись, — со всей жестокостью повторила Лиза, злясь на его непонятливость и глядя на него, точно на вздрагивающего, раненого зверя, который никак не хочет умереть. — Как? Как все… Карла сидела у него на коленях, прильнув тубами к его губам… Одним словом — обнявшись.

Молчание. Микеле уставился на ковер возле самого дивана, розовый, как и обои будуара, весь обтрепанный по краям, — крепко сжатые ноги Лизы с силой вдавились в него. «Обнявшись… — повторил Микеле про себя. — Обнявшись… Но это немыслимо! — хотелось ему крикнуть. — Немыслимо!» Он был удивлен, даже поражен неожиданностью случившегося. Но гнева не испытывал, отвращения — тоже. Скорее уж ему не терпелось узнать все досконально, услышать новые подробности.

Так, в напряженном молчании, прошло несколько секунд. Он уже собрался задать ей несколько вопросов, как вдруг с ужасом понял, что и теперь, в решающую минуту, не испытывает тех чувств, которые должна была бы вызвать у него эта удручающая новость. Карла в объятиях Лео — даже это не вызывало у него ничего, кроме чисто светского любопытства. Несчастье сестры не тронуло его до глубины души. Нет, он снова не выдержал неожиданного испытания на искренность и отзывчивость. Эти двое, Лео и Карла, казались ему обычной влюбленной парочкой, как множество других, знакомых и незнакомых, а не двумя близкими ему людьми.

«Ты должен понять, — внушал он самому себе, — речь идет о Карле — твоей сестре… Лиза видела ее в объятиях Лео, любовника твоей матери… Разве это не ужасно? Не гнусно?… Ведь это… почти кровосмешение». Но Карла и Лео, своим поступком предавшие мать, оставались безнадежно чужими ему людьми, и ему никак не удавалось вызвать в себе гнев и отвращение к ним. И даже приблизиться к ним он был не в силах.

Он взглянул на Лизу и по ее глазам, по всему ее виду понял, что она с наслаждением и острым любопытством ждет великолепной сцены, когда праведный гнев оскорбленного брата выльется наружу. «Гнев… ярость… ненависть, — лихорадочно проносилось у него в мозгу. — Все богатства мира за крупицу искренней ненависти». Но, увы, он оставался равнодушным и свинцово-спокойным: ни гнева, ни ярости, ни ненависти. Карла вся в слезах, обнаженная, униженная, Лео — безжалостный сластолюбец, — весь этот стыд и позор его не трогали.

И тут ему пришла на ум отчаянная мысль, — раз уж последнее испытание закончилось крахом и даже сильнейший шок не вывел его из душевного оцепенения, не лучше ли попробовать притвориться, будто он способен и на щедрую любовь, и на ненависть, и на гнев. И уже потом притворяться вовсю, обильно, бурно, словно он огнедышащий вулкан. Мысль, конечно, была безумной. «Это конец», — подумал Микеле. Ему показалось, что он в самом деле навсегда утратил чистые, неиссякаемые вечные источники жизни… «Да — конец… Но что-то должно произойти… и что-то непременно произойдет». Он встал.

— Нет, — сказал он, расхаживая взад и вперед по будуару, как и полагается потрясенному, разгневанному мужчине. — Нет, дальше так продолжаться не может… Всему есть предел.

Он слушал себя самого с трезвой иронией, и ему показалось, что голос его звучит недостаточно сурово. Он решил говорить погромче. Сделал паузу. Затем торопливо продолжал:

— Лео уверен, что ему все дозволено, но он ошибается.

Лиза сидела неподвижно, немного согнувшись, и молча смотрела на него.

«Нет — слишком слабо, — подумал он, не переставая расхаживать взад и вперед. — Надо сразить Лео наповал одной-единственной фразой. Ведь я брат и сын, и мне нанесено страшное оскорбление — моя сестра обесчещена, а мать опозорена». Все эти выспренние слова о сыновнем долге казались ему нелепым, безнадежно устаревшим вздором. «Я должен нанести Лео смертельную обиду… И если понадобится — то даже обрушиться на него с великой яростью». Но как он ни пытался разжечь в себе гнев, его все больше одолевала тоскливая усталость. Он словно со стороны насмешливо наблюдал за разыгрываемой им самим комедией, и ему все сильнее хотелось встать перед Лизой на колени, точно перед любимой женщиной, и открыть ей правду. «Лиза, я лгу, мне безразличны и Карла, и все вокруг. Что мне делать, Лиза?»

Но Лиза не была любимой женщиной, и она бы его не поняла. Она, как и все остальные, ждала от него естественного в таких случаях бурного взрыва возмущения.

— Как же ты теперь поступишь? — спросила она. Он остановился и устремил на нее скорбный взгляд, стараясь изобразить смятение, которого на самом деле не испытывал.

— Как поступлю?… Как я теперь поступлю?… Как я теперь поступлю? — скороговоркой трижды повторил он. — Яснее ясного, что я должен сделать… Прийти к этому негодяю и схватить его за горло.

Ему показалось, что Лизу поразило его ожесточение.

— Когда? — спросила она, пристально глядя на него сквозь дым сигареты, словно прилипшей к губам.

— Когда?… Завтра… Нет, сегодня же… Немедля…

Он взял со стола сигарету, закурил. Заметил, что Лиза окинула его удивленным взглядом.

— Что ты ему скажешь? — поинтересовалась она.

— О! Я ему все выскажу. Но при этом буду с ним сдержан и холоден. Предельно холоден, — ответил он, с отчаянной решимостью взмахнув рукой. Он хмуро смотрел прямо перед собой, как человек, разглядевший свою судьбу, — с каждой минутой ему становилось все легче притворяться. — Всего несколько слов… Но он поймет, что это вовсе не шутка!..

Лиза снова бросила на него быстрый взгляд. «Какой же я кретин!» — подумал он.

— Но отвратительнее всего — низость Лео, его двуличие, — продолжал он в горячей надежде проникнуться искренним гневом и убедить самого себя и Лизу… — Если б он ее по-настоящему любил, это еще можно было бы если не простить, то как-то понять… Но нет… Я уверен, что он ее не любит. Просто она ему приглянулась, показалась хорошенькой, и он решил с ней позабавиться… И только… Это вполне в его характере. И если вообще подло пользоваться неопытностью девушки, — трижды подло хладнокровно соблазнять ее, да еще если ты близкий друг ее матери!.. Поистине трудно быть большей… — Он поискал для Лео самое подходящее слово. — Большей свиньей… Я уже сказал, если б им овладела страсть, настоящее, искреннее, глубокое чувство, тут уж пришлось бы смириться… Но ни страсти, ни любви, ни глубокого чувства нет и в помине. Одна лишь похоть и гнусная, отвратительная ложь. Он притворяется искренним, страстно влюбленным… Такое нельзя ни понять, ни простить… Он сам обрек себя на суровую кару, — с пафосом воскликнул Микеле.

Первые слова он произнес довольно неуверенно, но постепенно вдохновился и конец своей длинной тирады произнес с поразившей его самого силой и чувством.

— Что же до Карлы, — заключил он, — то она не виновата… Она лишь позволила себя соблазнить.

Наступило молчание. Сидя на диване и обхватив голову руками, Лиза изучающе смотрела на Микеле.