Тень фараона - Сантьяго Мората

Борьбу с Темными он начал вести, возможно, вследствие безграничной любви к Нефертити и глубокой веры в то, что она его вдохновляет, но в результате он поверил в собственные вымыслы, и это, вместе с его болезнью и угрызениями совести, действительно сводило его с ума. В конце концов он превратился в очередного фанатика, практически такого же, как и его враги, Темные.

Он представлял себя сыном и отцом новой триады, возвышая Нефертити до уровня Тефнут, супруги-близнеца Шу и дочери Атона.

Он вообразил себя богом. Поэтому скульпторы изображали его бесполым. Бедняжка Нефертити была смущена его новым божественным статусом, хотя и без этих атрибутов последовала бы за своим мужем даже в преисподнюю. Ах, что за женщина!

Я вздохнул. Слезы снова подступили к глазам.

– Лишь она одна была безгрешна, – заметил я.

Хоремхеб согласно кивнул, сделав жест, в своей манере, который говорил о том, что он, как и все остальные, был влюблен в эту невероятную женщину. Я посмотрел на него с удивлением и любопытством.

– Знаешь, я рад, что узнал, каков ты на самом деле. Мне казалось, ты деревянный. Тебя и вправду так трогает, что Эхнатон взял в жены собственную дочь?

Отец снова заговорил презрительно, возможно, чтобы скрыть свое смущение.

– Не будь дураком! Если бы это было в моих интересах, я поступил бы так же. Отвратительно то, что причина этого – сластолюбие, а ведь у него была такая женщина!

Я улыбнулся. Пиво раскрепостило меня.

– Мне тоже так кажется! Знаешь, сейчас я лучше понимаю Тута, хотя никогда не прощу ему злодейства.

– Тута? – Отец посмотрел на меня, как будто я был последний дурак и невежда.

Я попытался обосновать свою точку зрения:

– Да! Он подглядывал за отцом и знал о его недостатке, и, возможно, видел то, чего не видел я. Для него было тяжело лишиться матери и оказаться в подчинении у женщины несравненной, невероятной, а в довершение всего узнать, что его отец женился на своей дочери… Почему бы ему тогда не жениться на собственной мачехе?

– Глупости! – Хоремхеб стал смеяться, резкий смешок перешел в хохот, от которого он чуть не задохнулся. – Мать! Ха-ха-ха! Ты знаешь, кто была его мать?

– Конечно вторая жена Эхнатона, Тийя. Она не успела стать великой царицей и супругой фараона, потому что вскоре появилась Нефертити и очаровала его…

– Нет! – перебил он меня так резко, что я обиженно замолчал, не пытаясь возражать. По лицу его еще сильнее стало заметно, что он пьян. – Тебе это покажется занятным. Матерью Тута была не кто иная как Тадухеппа, дочь Тушратты, царя Митанни, нашего врага.

Кувшин с пивом выпал из моей руки и разбился об пол. Отец покачал головой, прикидывая, сколько денег растеклось по полу.

– Но Тут…

– Что он был бы за фараон, если бы знал об этом? И как ты думаешь, почему Эхнатон настолько не хотел, чтобы Тут стал фараоном, что совокуплялся с собственной дочерью, чтобы родить сына? Ха-ха-ха! Бедняжка Нефертити… Подумать только, шесть дочерей! – Он все смеялся и смеялся. – Забавно, правда? Если бы Тут был сыном дочери не Тушратты, царя Митанни, а Суппилулиумы, царя хеттов, то вышло бы, что он отсек голову своему дяде, чтобы тот не женился на Нефертити.

Меня затошнило, я отошел подальше, и меня вывернуло наизнанку.

– Слишком много пива! – весело заметил мой отец.

– Слишком много разврата!

– Я же говорил, тебе не понравится. Ты такой же наивный моралист, как и Эйе.

Прошло порядочно времени, прежде чем меня перестало тошнить.

– Отец…

– Да?

– Зачем ты мне все это рассказываешь?

Он пожал плечами.

– У тебя есть право перед смертью узнать правду.

Это было худшее в моей жизни похмелье. Меня даже оставили в покое, и я два дня пролежал на циновке, не исполняя своих обязанностей.

На третий день я встал, голова просто раскалывалась. Я не мог и предположить, что пиво может давать такое похмелье, но я напился до потери сознания впервые и не представлял себе, каковы будут последствия.

Среди военных пьянство не было распространено. Во всяком случае среди военных высокого ранга, ведь опьянение делало человека беспомощным. Кто-нибудь из Темных, посланных Тутом, без труда мог поднять мой кожаный нагрудник и воткнуть кинжал мне в сердце. Меня бросило в дрожь при мысли об этом.

Мне встретился Сур, который взял меня за плечи и тряхнул так, что я чуть не упал. Он признался мне, что у него тоже бывало жестокое похмелье, а об умении Хоремхеба пить слагались легенды. Так что мне следует забыть об этом случае как можно скорее. Кроме того, сообщенная им новость о смерти двух командиров не придавала уверенности перед предстоящей битвой, и мне вспомнилось мое беспомощное состояние в течение многих часов.

Лагерь представлял собой настоящий большой город. Официально у меня не было никаких обязанностей из‑за того, что я считался беглецом. Официально меня здесь не было. Но, чтобы я не переживал, мне выделили роту из двухсот пятидесяти человек, которых я обучал сам (на меньшее я не согласился).

Мы с Суром расстались и до конца сражения вряд ли могли встретиться – каждый командир должен был находиться со своей ротой. Выживать предстояло со своими подчиненными, и мы, командиры, даже не устанавливали связи между собою посредством гонцов. Тем более я не мог общаться с отцом, если он сам не снизойдет до того, чтобы связаться со мной.

Наши разведчики установили, что вражеское войско находится в двух днях пути, поэтому мы заняли свои позиции, которые, если не будет другого приказа, не должны были меняться до победы или до гибели. Других вариантов не было.

Самым худшим было не знать стратегию битвы в целом, не иметь связи с остальными…

Я ни на что не обращал внимания, только помнил, что мне отдан приказ атаковать, и продумывал, как это сделать в нужный момент. Я чувствовал себя оскорбленным. Если отец доверял мне, он должен был бы рассказать о плане сражения или хотя бы дать совет, но мне хорошо было известно, что он человек суровый и что совместные возлияния были случайностью, а ничего не знать мне полагалось как младшему командиру.

Мне пришлось пережить унижение многочисленных пожертвований Амону, в которых я отказывался принимать участие и даже вынужден был дать взбучку нескольким подчиненным, которые осмеливались говорить мне в лицо, что презирают бога более могучего. Я не мог допустить ослабления дисциплины, а тем более отказаться от собственных принципов, в ожидании момента, когда придется переступить порог смерти и открыть для себя истину относительно богов и их иерархии. Не говоря о том, что это было бы демонстрацией слабости перед моим отцом после нашей с ним беседы.

Я не мог не задавать себе вопрос, почему он был так разговорчив в тот вечер, было ли это только следствием выпитого, поскольку мне казалось, что, даже будучи пьяным, он мог совладать с пороками и слабостями, присущими каждому человеку. Возможно, он собирался открыть мне глаза и выпивка была только поводом. Он, как человек сильный, не мог говорить не по собственной воле и не сознавая, что именно.