Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917 - Ян Кэмпбелл

class="p1">На уровне политики, помимо отдельных резких выступлений туркестанских и казахских депутатов в первых двух Думах и страхов перед панисламизмом, которые трудно отделить от этнических и географических факторов, свою роль в формировании представлений об этих регионах как о политически незрелых, вероятно, сыграл языковой вопрос. Сельские волости испытывали серьезные трудности в подборе подходящих кандидатов на роль выборщиков, которые удовлетворяли бы как их собственным пожеланиям, так и первичному требованию владения русским языком[526]. Семиреченские управленцы в ответ на эти тревоги лишь продолжали настаивать, чтобы их подчиненные не отступали от требования выбирать людей, знающих русский язык[527]. Таким образом, помимо отрицательных стереотипов, связанных со скотоводческим бытом, казахам и выходцам из Средней Азии ставились в вину еще и недостатки давно пришедшей в упадок системы местных школ.

На закате Российской империи быть мусульманином значило носить на себе некое клеймо. А мусульманин-скотовод считался вдвойне неуправляемым. Конечно, оба эти понятия можно было осмыслить и по-другому, но на протяжении всего существования империи они были неразрывны. Несколько позже министр внутренних дел Н. А. Маклаков решительно откликнулся на ходатайство о пересмотре избирательного законодательства в 1914 году:

Я считаю невозможным восстановление представительства в Государственной думе от населения областей Акмолинской, Семипалатинской, Уральской, Тургайской, Семиреченской, Закаспийской, Самаркандской, Сырдарьинской и Ферганской, разноплеменное население каковых не может почитаться сейчас еще достаточно подготовленным для участия в законодательной работе государства[528].

В результате подобной непримиримости не только не были удовлетворены требования, которые казахская интеллигенция считала разумными и законными, но и возможные каналы связи между казахским населением и правительством оказались перекрытыми. Последствия были трагическими. Как и в случае переселения, наука в последние годы царского правления предлагала целый ряд ответов на административные вопросы. Воля случая и борьба интересов в эшелонах власти привели к тому, что на первый план вышли ответы неверные.

«Достойны… звания граждан великой России»: адаптация к переселению и бесправию

Если нарождавшаяся казахская интеллигенция считала наличие русских поселенцев в степи и отсутствие политического представительства главными проблемами, то ее ответы в значительной степени основывались на интеллектуальной и политической реальности, созданной почти двумя столетиями имперского правления. Новые притязания на земли, рассматриваемые казахами как исконно им принадлежащие, вызвали с их стороны как попытки модернизировать экономику, так и стремление как можно успешнее отсудить свои земли обратно [Rottier 2003]. Именно эти меры должны были поднять уровень цивилизованности казахов, сделав их достойными участниками имперских институтов[529]. Обсуждая между собой, как лучше всего реагировать на потрясения, вызванные переселением, казахские мыслители вырабатывали широкий спектр реакций на имперское мышление и разнообразные взгляды на потенциал собственных мест обитания. Эти взгляды приносили такую же практическую пользу во внутриказахской полемике, как и ранее при взаимодействии с царскими чиновниками. Но в целом казахи были по-прежнему готовы работать в имперских институтах и принимать «цивилизующие» аргументы своих собеседников, – готовы, пока им разрешалось пробиваться туда самостоятельно (см. [Igmen 2012]).

С лишением Средней Азии избирательных прав и с притоком в регион все большего числа поселенцев поведение казахской интеллигенции стало отчасти местническим и прагматичным, направленным на достижение краткосрочных целей. Два самых влиятельных периодических издания на казахском языке 1910-х годов, журнал «Айк;ап» (1911–1915, Троицк) и газета «Цазак;» (1913–1918, Оренбург), соглашались, если не сказать больше, с тем, что отсутствие казахов в Думе было ударом как символическим, так и фактическим (см., например, статью М. Дулатова [Субханбердина, Дэуков 1995: 62–64]. Члены мусульманской фракции, продолжавшие заседать в третьей Думе, плохо понимали условия жизни казахов и, следовательно, не знали, какие законы будут им благоприятствовать, а какие – вредить [Там же]. Таким образом, необходимо было бороться всеми возможными способами, чтобы исправить положение. В 1912 году группа казахов, в том числе А Байтурсынов, вынашивала план протащить в Думу своего депутата через место, зарезервированное для мусульман Оренбурга – города, лежавшего за пределами собственно степных губерний, но в значительной степени в пределах их орбиты [Там же: 118–119]. Границы степных областей не были краем света для торговцев и интеллектуалов, и это была хитрая стратегия – обойти попытки царского правительства обозначить некую территорию отсталости. Правда, в конечном итоге она потерпела неудачу. Впоследствии усилия сосредоточились на испытанном веками орудии слабейших подданных Российского государства – петициях[530]. Позднее в мусульманскую фракцию в Санкт-Петербурге/Петрограде для разработки законопроектов и стратегий был назначен казахский представитель [Субханбердина 1998: 287]. Сначала этот выбор пал на А. Букейханова. К концу 1916 года, когда количество неотложных дел возросло, в Думе начал служить также выпускник юридического факультета М. Шокай (Чокаев) [Там же: 341][531]. Представители казахской интеллигенции готовы были делом доказать, что они не хуже других подданных Российской империи и заслуживают таких же прав, как и прочие[532]. Когда привычные пути к представительству оказались перекрыты, они стали пытаться найти новые вместо того, чтобы полностью отказаться от участия в государственной системе.

Лишение права представительства в Думе и постоянно растущее количество поселенцев в степи также сыграли на руку издавна применяемой казахской интеллигенцией политике назидания. Собственно, это и было главной идеей сочинения Абая «Цара сез»: казахи сами позволили оставить себя позади из-за своей лени и невежества. В эпоху переселения, когда интеллигенция только и делала, что бранила свою предполагаемую аудиторию, свидетельства о том, что это истинная правда, только множились. В 1909 году поэт и публицист М. Дулатов (1885–1935), учитель по профессии, опубликовал сборник стихов под названием «Оян қазақ!» («Пробудись, казах!»), открыто намекая, что желает, чтобы дремлющее население пробудилось от сна и выступило против переселения [Sabol 2003:66–67; Ахметов 1996]. 30 сентября 1910 года Б. Каратаев писал А. Букейханову, что «невежество и кочевническое бескультурье» казахского народа представляют такую же угрозу его существованию, как и переселенческие чиновники [Цойгелдиев 2004–2007,1: 88–89]. Букейханов, со своей стороны, так прокомментировал избирательный закон от 3 июня 1907 года: «Казахский народ невежественен и непригоден для Думы – верно сказано» [Субханбердина 1998: 27]. Все подобные заявления содержали скрытый вопрос, над которым отчаянно бились казахские интеллектуалы, хотя их ответы так же отчаянно разнились: что делать, чтобы казахский народ стал менее невежественным и более пригодным? Как он мог бы стать «умелым» (өнерлі) или, как выразился один анонимный автор, «достойным… звания граждан великой России, нашей возлюбленной родины (отан)?»[Субханбердина, Дэуггов 1995: 82].

Отвечая на все эти вопросы, каждое из изданий – журнал «Айкап» («Зеркало») и газета «Цазак» («Казах») – в основном придерживалось своей линии, причем в каждой в разных пропорциях сочетались географический