Дорога перемен - Джоди Пиколт

К тому времени, как эмбрион достигает трехмесячного возраста, можно уже разглядеть ребенка. Слишком большая полупрозрачная голова с тоненькими кровеносными сосудиками, идущими к черным набрякшим глазам. Ручки-палочки и перепончатые пальцы, торчащие из тела, — едва ли больше, чем просто позвоночник, — и скрещенные по-турецки ножки.

— А когда уже заметен живот? — спрашивает Ребекка.

— У каждой по-разному, — отвечаю я дочери, — и еще, думаю, зависит от того, кого носишь — девочку или мальчика. У меня до трех месяцев ничего не было видно.

— Но он такой крошечный. Как его может быть видно?

— Детей сопровождает лишний груз. Когда я ходила беременная тобой, я проходила практику в начальной школе, чтобы получить диплом магистра по специальности «патология речи». В те годы нельзя было преподавать, будучи беременной. Но мне разрешили как исключение, ведь женщина явно не сможет работать, когда родит. Я становилась все больше и больше. И чтобы скрыть свое положение, носила ужасные халаты-«варенки» под пояс. На факультете мне постоянно говорили: «Джейн, знаешь, ты располнела», а я отвечала: «Да, не знаю, что с этим делать». Я сбегала с заседаний кафедры и студенческих консультаций, потому что меня тошнило, и говорила всем, что у меня различные штаммы гриппа.

Ребекка оборачивается, зачарованная историей о себе самой.

— И что потом?

— Занятия закончились, — пожимаю я плечами. — Я родила тебя в июле, через две недели. Осенью у меня еще были полугодовые занятия с учениками, поэтому о тебе заботился отец. А потом я сидела с тобой дома, пока ты не пошла в детский сад. Тогда я продолжила занятия и получила диплом.

— Папа сидел со мной полгода? — удивляется она. — Один? — Я киваю. — Я не знала.

— Если честно, и я уже забыла.

— И мы ладили? Я к тому, что он знал, как сменить подгузник и все такое?

Я смеюсь.

— Он умеет менять подгузники. А еще он носил тебя «столбиком», чтобы ты отрыгнула, купал и держал вниз головой за ножки.

— И как ты такое позволяла?

— Только так ты переставала плакать.

Ребекка робко улыбается.

— Правда?

— Правда.

Она указывает на семимесячный эмбрион с крошечными пальчиками на ножках, с носиком и зачатком пениса.

— Теперь это ребенок, — говорит она. — Вот так дети и должны выглядеть.

— Они становятся больше. Думаю, естественный отбор мог бы найти более простой путь для репродукции. Родить ребенка — это все равно что пытаться протащить пианино через ноздрю.

— Вот поэтому у меня нет ни брата, ни сестры? — спрашивает Ребекка.

Мы никогда это не обсуждали. Она никогда не спрашивала, а мы сами не затрагивали эту тему. Нет объективных причин, мешавших нам завести других детей. Может, нас напугала авиакатастрофа. А может, мы были слишком заняты.

— Нам не нужны другие дети, — отвечаю я. — У нас с первого раза получилось совершенство.

Ребекка улыбается, в полумраке становясь до боли похожей на Оливера.

— Ты просто так говоришь.

— Да, на самом деле мы с папой уже завещали тебя этой выставке. За большие деньги. Трехнедельную — трехмесячную — семимесячную — пятнадцатилетнюю!

Ребекка бросается мне в объятия, и я чувствую, как ее подбородок — такой же формы, как и мой, — давит мне в плечо.

— Я люблю тебя, — просто говорит она.

Когда Ребекка первый раз сказала, что любит меня, я разрыдалась. Ей было четыре, я только что насухо вытерла ее полотенцем после веселой возни в снегу. Она сказала это очень буднично. Уверена, она этого не помнит, но я помню, что на ней был красный комбинезон «Ошкош», в ее ресницах застряли шестиугольные снежинки, а носочки сбились в сапогах.

Разве не поэтому я стала матерью, не поэтому? И неважно, сколько придется ждать, пока она поймет, откуда берутся дети, неважно, сколько приступов аппендицита или швов придется пережить, неважно, сколько раз будешь чувствовать, что теряешь ее, — это того стоит. Поверх плеча Ребекки я вижу обезьяньи мозги и козьи глаза. В стеклянном цилиндре плавает жирная коричневая печень. И ряд сердец, выстроенных по величине: мышиное, морской свинки, кошки, овцы, сенбернара, коровы. Думаю, человеческое затерялось где-то посредине.

В «Голубой закусочной» в Бостоне всего две кассеты — «Мит Паппетс» и Дон Хенли, и их ставят по очереди все двадцать четыре часа, когда здесь открыто. Мне об этом известно, потому что я просидел там целые сутки. Я почти все песни выучил наизусть. Должен признать, что я раньше не слышал ни одного, ни другого исполнителя. Интересно, а Ребекка их знает?

— Дон Хенли. — Рашин, официантка, налила мне чашку кофе. — Ну, знаете, из «Иглз». Не припоминаете?

Я пожимаю плечами, подпевая исполнителю.

— У вас получается, — смеется Рашин.

Стоящий у жирного гриля Хьюго, мастер блюд быстрого приготовления, у которого не хватает большого пальца на руке, кричит мне:

— Браво!

— А у вас приятный голос, Оливер! Знаете об этом?

— Да уж. — Я размешиваю в чашке пакетик сахара. — Я известен своими песнями.

— Ни фига себе! — восклицает Рашин. — Стойте, дайте-ка я угадаю. Вспомнила. Блюз! Вы один из тех белобородых трубачей, которые считают себя Уинтоном Марсалисом.

— Вы меня раскусили. От вас ничего не утаишь.

Я уже так долго сижу на стуле в «Голубой закусочной» на Книленд, что не уверен, что смогу устоять на ногах. Я мог бы, разумеется, снять номер в «Четырех сезонах» или «Парк-Плаза», но мне совершенно не хочется спать. На самом деле я не спал с тех пор, как покинул Айову, три с половиной дня назад, и поехал в Бостон. Я бы мог поехать сразу в Стоу, но если честно — боюсь. И проблема во мне самом. Хотя легче всего обвинить Джейн. Я так долго во всем винил ее, что это первое, что приходит в голову.

Обслуживающий персонал «Голубой закусочной» отнесся ко мне благожелательно — они не стали доносить в полицию, что я слоняюсь без дела. Наверное, по измятому пиджаку и кругам под глазами видно, что я глубоко несчастный человек. Наверное, они видят это и по тому, как я ем: трижды в день фирменные блюда в геометрической прогрессии растут у меня на столе, пока Рашин, или Лола, или красотка Таллула, решив, что еда остыла, не уносят ее назад в кухню. Когда есть слушатели, я рассказываю о Джейн. Если никто не обращает на меня внимания, я все равно говорю, надеясь, что мои слова найдут своего слушателя.

Рашин уже пора идти домой, а это означает, что на работу выйдет Мика (сокращенное от Моники). Я начал угадывать время по появлению на работе и уходу домой официанток из «Голубой закусочной». Мика работает ночью, а днем учится на стоматолога. Она единственная, кто задает мне вопросы. Когда я рассказывал ей об отъезде Джейн, она поставила локти на запятнанную белую стойку бара и опустила голову на руки, подперев щеки ладонями.