След черного волка - Елизавета Дворецкая

Люди даже не сразу поняли, кто именно исчез. Озарку напоили водой, успокоили, расспросили подробно.

– Да ты же лешему девку отдала, дура баба! – всплеснула руками Твердома. – Это он и сказал, что возьмет! Если родители от дитяти избавиться хотят, леший тут как тут!

Озарка завопила еще громче, колотя себя по голове. Взволнованные родичи расспрашивали Твердому, как теперь вернуть девку: может, выкуп лешему предложить?

Поиски ни к чему не привели, предложенные лешему дары оставались нетронутыми. Озарка до первого снега все ходила по лесу, и нередко ей мерещилось, что на ее зов откуда‑то издалека откликается знакомый голос дочери. Но сколько она ни торопилась на голос, продираясь сквозь ветки, не нашла ни следа.

Минула зима, все вновь зазеленело. Выгнали стадо. Однажды к вечеру Озарка и вторая ее дочь, Любеша, пошли искать корову и забрели на лядину. Прежде здесь было ржаное поле, но его уже несколько лет как забросили, и оно постепенно зарастало кустарником. И вдруг девочка в изумлении указала пальцем куда‑то на опушку, где старая делянка переходила в березняк:

– Смотри – там Росалинка!

Озарка обернулась, вытаращив глаза, но никого не увидела.

– Да где?

– Она была там! – Любеша показывала в прежнем направлении. – Вон там меж берез стояла, из‑за дерева смотрела на меня и смеялась. Коса расплетена… веселая такая.

Озарка бросилась к тому месту, но сколько она ни бегала меж берез и вокруг, не нашла ни волоска. Даже сердилась, что младшая все придумала, дабы насмеяться над родной матерью. Но баба Твердома считала иначе.

– Выходит, она русалка теперь, наша Росалинка. Им срок пришел в леса и поля выходить, вот она и показалась. Они охотнее детям показываются, чем взрослым.

– Зачем же она показалась? – Озарка вновь ударилась в плач, вытирая слезы передником.

– Видать, сорочку хочет, – вздохнула Твердома.

– Сорочку?

– А то как же? Любой девке приданое требуется, и русалке тоже. А где же ей взять? Только если мать сошьет, сестра принесет. Сами‑то они не прядут, не ткут, не шьют.

– А за кого русалка замуж выходит? – робко спросила Любеша.

– За лешего, родная.

Озарка взялась за укладку, приготовленную для дочери, и вновь разрыдалась. Та уже была полна: и вышитые сорочки, и пояса, и поневы, и вершники, и рушники – всякое добро для будущей замужней жизни и для подарков родичам на свадьбе. Но это все теперь не годилось. Поливая слезами приданое, Озарка достала с самого дна укладки полотно и принялась шить новую сорочку, без вышивки и без украшений, белую, как на смерть.

Когда рубашка была готова, Твердома и Любеша с корзиной отправились на ту же лядину. Кроме сорочки, в корзине было три крашеных яйца и пара пирогов. Подношения были оставлены меж берез, где русалка показывалась в тот день. Уже уходя, Любеша не удержалась и обернулась – и уверяла потом, что видела меж ветвей улыбающееся лицо сестры.

В тот же вечер случилось чудное. Когда семья Любома уселась ужинать и отец стал делить хлеб, из‑за печи вдруг вышла неслышная тень и скользнула к столу. Ее увидели сразу все, и у всех морозом повело по коже. Это была она, их Росалинка, – в той самой рубахе, из беленого льна и без вышивки, что ей нынче утром отнесли в лес, без пояска, с распущенными, необычайно длинными и густыми волосами. Совершенно бесшумно она уселась на самый край лавки, в углу стола, и улыбнулась родичам – как‑то странно, не открывая рта.

Все смотрели на нее во все глаза. Это было дивное ощущение: она вроде бы была, и они ее видели, но в то же время каждый понимал, что ее тут нет. Отец хотел обратиться к ней, спросить о чем‑то – и не мог, язык ему не повиновался.

– Миску… – зашептала баба Твердома, – миску ей поставьте.

Но никто не мог шевельнуться, и тогда она пододвинула к внучке свою миску и чистую ложку. Озарка, едва владея руками, положила каши, едва не пролив на стол. Потом оделила остальных, но никто не мог есть. Русалка тоже не ела, но втягивала пар от горячей каши, все так же странно улыбаясь.

Росалинка стала другой. Если раньше она пялилась куда‑то в пространство, и даже когда ее окликали, взгляд оставался отрешенным, то сейчас она смотрела на родичей прямо и пристально, с живым любопытством и каким‑то ожиданием. Но теперь это наводило жуть куда сильнее, чем прежняя рассеянность.

Посидев так какое‑то время, русалка встала, кивнула в благодарность, попятилась к печи и пропала.

Семья перевела дух; все разом вздрогнули, будто избавились от чар.

– Так бывает, – пояснила баба Твердома. – В Русальные дни русалка, которая из девки получилась, в дом к родичам является. Иной раз за печью сидит, а иной раз и к столу выходит. Вы не бойтесь ее. Она… как чуры на дедовы дни ходят, так и она будет ходить.

– Что, всю жизнь? – хмуро уточнил Любом.

Русалки тоже старятся, хотя и медленнее живых людей. Всем представилось, как всякий год в пору цветения ржи бывшая дочь ходит в дом, чтобы вот так же молча сидеть за столом. Сперва девкой, потом старухой – простоволосой, раскосмаченной, безобразной, как увядший цветок, не принесший плода…

И вот настала новая весна, зацвела рожь, и подарки русалке понесла уже следующая сестра – Лельча. Она и пересказала Лютаве эту повесть, пока они вдвоем шли по тропе к опушке березняка, где бабка и внучка надеялись встретить свою русалку. Твердома повела Лютомера в селище, а его сестра пошла с девочкой исполнять поручение.

Лютава даже не удивилась. Она и раньше подозревала, что неспроста Лесава отправила ее за невестой для своего родича Мысляты – не все здесь так просто, чтобы приехать да высватать девушку. Теперь Лютава знала, в чем трудность. Но пока не очень представляла, как ее одолеть.

– Вот наша лядина, – показала Лельча.

Лютава уже увидела заросшее травой и новорожденными березками пространство. Среди травы розовели метелки ревелки и белели соцветья тысячелистника. С травой мешались стебли ржи, выросшие сами по себе из оброненного в прежние годы зерна. Молоденькие березки, младенцы на корнях старых деревьев, будто выбежали из рощи на лядину, первыми осваивая освобожденную для них землю. А дальше, позади бывшей пашни, поднимались строем белые стволы. Лучи солнца, проникая сквозь кроны, падали на траву и молодняк широкими золотыми полосами, теплыми даже на вид. Пахло нагретой травой.

Лютава поставила лукошко наземь.

– Тише! – Она взяла Лельчу на плечо и придержала. – Теперь слушай.

– Она была вон там! – прошептала Лельча и показала между двумя березами.

– Она может быть где угодно, – негромко ответила Лютава. – Смотри и слушай.

И медленно пошла через лядину, вглядываясь в рощу перед собой через «навье окно».

Белые стволы с черными «глазками»… Как будто стоишь перед толпой, которая смотрит на тебя сотней глаз, но всякий, с кем ты пытаешься встретиться взглядом, тут же его отводит. Опустив ресницы, чтобы не мешал солнечный свет, Лютава пыталась поймать взгляд какой‑нибудь из берез и удержать его, вызвать на разговор.