День Восьмой - Торнтон Уайлдер

— Хорошо, я спою тебе песню, которой никогда раньше не пела. Песню на языке моего родного острова близ берегов Джорджии. Про то, зачем господь бог ракушки сотворил.

И Руби:

— Что это ты про себя шепчешь. Руби?

— Спи, Трент. Я читаю Писание Лотоса.

— Я не хочу спать. Я хочу держать твою руку и слушать тебя.

— Шш… Шш…

— А зачем это внизу прибивают над дверью новую вывеску, Руби?

— Я меняю свое имя и меняю название магазина. Я уже два года собиралась это сделать, но нужно было дождаться, когда прочно наладятся дела. Завтра великий день для меня, Трент. Прошу тебя, очень прошу никогда больше не называть меня Руби. Мое имя — Идзуми.

Целуя копчики ее пальцев, он повторил:

— Идзуми, Идзуми.

В своем мягко струящемся кимоно она легко соскочила с кровати и опустилась на колени. Слегка поклонилась ему, словно благодаря за любезность.

— Ты первый назвал меня моим новый именем, Трент.

— А что означает это имя — Идзуми?

— Слыхал ты когда-нибудь об учении, согласно которому люди, умирая, рождаются вновь и вновь?

— Столько раз, сколько песчинок на дне реки Ганг.

— Трент!

— И все мы либо восходим по широкой лестнице, ведущей к порогу блаженства, либо катимся вниз, увлекая и других за собой.

— Трент!

— А иногда сами становимся чем-то вроде Будды. Я забыл только, как это называется.

Она приложила два пальца к его губам.

— Госпожа Идзуми была поэтесса. И потому, что она писала прекрасные стихи и наизусть знала Писание Лотоса, она стала Бодисатвой.

— А ты тоже в это веришь, Идзуми, — что люди рождаются вновь и вновь?

Она опять приложила к его губам палец.

— Мы зовем этот мир Пылающим Домом.

— Как-как?

— Мы рождаемся вновь и вновь в надежде, что когда-нибудь придет день, и мы вырвемся из Пылающего Дома.

— Ты стоишь на самом верху лестницы, Идзуми.

Она выпрямилась, словно ее оскорбили. Потом положила голову на подушку, затылком к нему.

— А как узнать, стоит человек на верхних ступенях или на нижних? Если это хороший человек, значит, он стоит высоко, да?

— Никогда не говори «хороший». Говори «свободный». Я стою почти в самом низу лестницы, Трент.

— Ты?!

— Да. Есть много такого, что тянет меня вниз.

— Быть не может! Ну что например, Идзуми?

Костяшками согнутых пальцев она постучала себя между грудями.

— Вот здесь у меня гнойная язва.

— Руби! Руби! Идзуми!

— Злоба тянет меня вниз. Гнев тянет. Я не могу простить людям, которые мне желали добра. Они висят на мне всей своей тяжестью. А почему я испытываю к ним злобу? Это были невежественные, темные люди. Они были христиане. Вот уж кто жил в Пылающем Доме! Им в угоду я стала дрянной, лживой, фальшивой девчонкой. Они украли у меня детство украли отрочество. Вот видишь, как я полна злобы. Спи, Трент. Мне нужно дочитать Писание Лотоса.

— А еще что тебя тянет вниз, Идзуми?

Опять она повернулась к нему затылком. Шепнула, не поднимая головы с подушки:

— Ты.

— Неправда! — Он схватил ее за руку. — Скажи, что это неправда.

Приподнявшись на локте, она сказала:

— Вот ты, Трент, ты стоишь где-то на самом верху.

— Я? Ты сама не знаешь, что говоришь!

— Ты не привязан к вещам. Не гонишься за богатством или славой. Не стремишься подавлять людей своей властью. Не гордишься. Никому не завидуешь. Никого не ненавидишь. Ты сумел освободить себя от всего дурного, что было в твоей карме. Когда я тебя встретила, я сразу подумала: может быть, этот человек — Бодисатва. Но, узнав тебя ближе, я увидела, что ты все же умеешь быть и злым, это еще осталось в тебе, в твоей карме.

— А что такое карма, Идзуми?

— Это бремя судьбы, которую мы создали для себя за все тысячи наших прошлых жизней.

Он обошел вокруг кровати и, став на колени с ее стороны, приблизил свое лицо к ее лицу.

— Да, я тяну тебя вниз. Я не помогаю тебе подниматься по широкой лестнице выше.

— Не будь нетерпелив, Трент. Нетерпение еще никому не помогло вырваться из Пылающего Дома. А ты, кажется, поможешь мне простить людей, которые мне желали только добра. Ну, теперь спи.

— Хорошо.

Она снова зашептала священный текст.

— Переведи мне, Идзуми, те слова, которые ты сейчас произносила.

— Я как раз дошла до того места, где говорится о возродившихся растениях.

— Как, разве и растения попадают в рай?

— Трент, Трент! Все живое есть часть великого Единства природы. Ты ведь сам это знаешь. Иначе ты не мог бы так хорошо писать о животных. И о том, что нужно сажать дубравы. Все мы — часть великого Единства.

Понемногу бурление страстей улеглось. Если бывали в кармане деньги, он приглашал одну из своих подруг в ресторан. И сколько они рассказывали ему, как наслаждались его готовностью слушать! А он все чаще смеялся — вместе с ними, над ними, над собой.

Интерес Роджера к опере шел на спад. Теперь он пристрастился к чтению, и книги утоляли его жажду героического и благородного. Но все же он иногда посещал оперу, если пел кто-нибудь из любимых артистов.

Был конец весны 1905 года. После спектакля Роджер стоял невдалеке от главных дверей и смотрел, как расходится публика. Его внимание привлекла очень красивая молодая женщина, поджидавшая кого-то у мраморной колонны. Он ее замечал и раньше; она всегда сидела в одной из лож с господином и дамой почтенных лет и приятной наружности; он решил, что это ее родители. В тот вечер, о котором идет речь, матери в ложе не было. А отец задержался при выходе с окликнувшим его знакомым. Молодая женщина только что водрузила на голову огромную шляпу. Элегантная, туго затянутая в корсет, она сразу бросалась в глаза, но, как видно, привыкла к восхищенным взглядам, и минутное одиночество ее не смущало. Она умела смотреть как бы сквозь обращенные к ней лица. Рукой в перчатке она расправляла доходившую до подбородка вуаль, другая рука машинально играла концом страусового боа, накинутого на плечи. Женщины этого типа Роджеру никогда не нравились. Но его с первого раза заинтересовало что-то в ее облике: казалось, самоуверенность несла ее, точно крутая волна.

И вдруг он узнал свою сестру Лили.

Подошел ее спутник, и они вдвоем вышли из театра. Роджер последовал за ними. Им, видно, было недалеко. До него доносились обрывки итальянских фраз. Он слышал смех сестры — раньше она так смеяться не умела, ее смех разливался на целых полторы октавы, звенел но всей улице. Они подошли к серому каменному дому с медной табличкой у дверей: «Пансион для молодых дам Джозефы Каррингтон Джонс». Лили вынула из сумочки ключ и, прежде чем подняться на крыльцо, горячо поблагодарила своего спутника. Тот пошел дальше, напевая себе под нос. Когда Лили уже вставила ключ в замок, Роджер тихо окликнул ее по имени.