Семья О’Брайен - Лайза Дженова

Теперь Джо и Кейти сидят, скрестив ноги и открыв глаза, и смотрят друг на друга в зеркале. Лицо Кейти тоже влажно от слез.

– Давай сложим ладони и поднесем к сердцу.

Джо повторяет за Кейти. Они какое-то время сидят в тишине и молятся.

– Свет во мне кланяется свету в тебе и чтит его. Намасте.

– Намасте, – говорит Джо, улыбаясь дочери в зеркале. – Я тебя люблю, Кейти.

– Я тебя тоже люблю, пап.

– Спасибо, моя хорошая.

Любовь и благодарность.

Джо стоит в прихожей, пытаясь понять, что у него перед глазами, вернее, чего там нет. Мраморная чаша со святой водой исчезла. Он смотрит на две дырки от шурупов и белое пятно в форме чаши, на двадцать лет белее окружающей его стены, и не понимает, кто мог это сделать. Несколько месяцев назад он бы, наверное, даже не заметил, что чаши нет. Все эти обряды со святой водой всегда были по части Роузи. Но с тех пор, как у Джо началось ухудшение, он считает, что вода, благословленная Господом, так же эффективна, как препараты, которые может предложить современная медицина, вот только стоит во много раз дешевле. Последние месяцы он привык осенять себя крестом во имя Отца, Сына и Святого Духа всякий раз, как выходит из дому или возвращается. Как-то утром, когда никто не видел, он даже вытащил соломинку из своего картонного стакана, окунул ее в чашу и немножко отпил. Вреда не будет.

Он бросает ключи на столик в прихожей и собирается дать пять Деве Марии: еще один ритуал, к которому у него почти навязчивое пристрастие, но его рука повисает в воздухе. Девы Марии тоже нет. На столике ничего нет, кроме его ключей и кружевной салфетки цвета слоновой кости, на которой стояла Мария. Их что, ограбил какой-то чокнутый католик?

В гостиной он обнаруживает ту же картину. Со стены над камином исчезло распятие. Иисус, святой Патрик, святой Христофор, ангелы, церковные свечи, даже рождественские певчие и вертеп – все испарилось. Остались только лягушки, младенцы, Снупи и семейные фотографии. По мнению Джо, без всего этого религиозного хлама комната смотрится лучше, но он холодеет. Статуэтки и свечи ничего не значат для Джо, но для Роузи они значат многое.

Он продолжает осматривать гостиную, как место преступления. Гладильная доска Роузи разложена, но вилка утюга не воткнута в розетку, и чистое белье по-прежнему лежит мятой грудой в корзине на полу. Исчезнувший католический хлам, незаконченная глажка. Больше вроде ничего не пропало, но потом взгляд Джо падает на тумбу телевизора – вот она, последняя улика. Записей Опры тоже нет.

Роузи пошла вразнос.

– Роузи?

Он заходит в спальню – вот она, все еще в розовой пижаме, свернулась в позе эмбриона на кровати, лицо у нее красное и опухшее, глаза заплыли, темно-рыжие волосы в таком виде, словно она поет в рок-группе 80-х. Джо опускается на колени рядом с кроватью и опирается на матрас, как мальчишка, читающий молитву на ночь. Его лицо на одном уровне с ее лицом, всего в нескольких дюймах. Он чувствует на носу ее легкое дыхание. От нее пахнет вином.

– Что случилось, любимая?

– Ничего.

Мадонна с младенцем Иисусом на руках исчезла с ее ночного столика. На ее месте стоят две бутылки шардоне и баночка из-под джема – пустые.

– Ты напилась.

– И?

– И? Времени десять утра.

– Мне похер.

– Похер, вот даже как?

– Да, – отвечает она, подначивая, чтобы он ее поправил.

Он и не подумает.

– А при чем тут все эти религиозные штуки?

– Я все упаковала.

– Зачем?

– Затем, что я больше не верю в Бога.

– Ясно.

– Не верю. Всё. Как, Джо? – спрашивает она, садясь на кровати, словно внезапно ожила.

У нее наготове речь, которая все утро уваривалась в вине, дожидаясь слушателя. Джо это видит по ее безумным зеленым глазам.

– Как верить? Как я могу верить в Бога, который такое сделал с нашей семьей? Мы хорошие люди, Джо.

– Знаю. Но с хорошими людьми каждый день случается что-то плохое.

– Ох, не вешай мне эту банальную лапшу! Я была готова, что ты умрешь.

– Спасибо, родная. Это так мило.

– Нет, ты же понимаешь, о чем я. Я с тобой столько раз ходила хоронить полицейских. Видела горе на лицах их жен. Я была готова стать одной из этих женщин с тех пор, как мне исполнилось двадцать.

Он понимает. На похоронах доходит быстро. Это не игра в бандитов. Это все всерьез. Иногда погибают хорошие парни. И когда полицейские теряют брата или сестру в синей форме, каждый, стоя по стойке смирно и отдавая последнюю дань офицеру в гробу, думает точно о том же.

«Это ведь запросто мог быть я».

– Все было в порядке, пока я молилась только за тебя, – говорит Роузи. – Я справлялась. Доктор Хэглер говорит, что болезнь развивается медленно, так что это вроде как хорошо, да? У нас еще есть время. Я молилась, чтобы Бог дал мне сил и благодати вынести все это, заботиться о тебе, быть благодарной за каждый день. Ты же знаешь, я всегда верила в то, что надо положиться на волю Господа.

Джо кивает.

– И потом, мы же ирландцы. Мы знаем, как выносить тяготы, от которых хребет ломается и душа рвется. Стойкость у нас в крови, твою мать.

Джо согласен. Они из сильной и крепкой породы, упрямой, как мул с запором, и они этим горды.

– А потом Джей Джей, а потом Меган… У них в крови и в мозгах эта чертова жуткая мутировавшая хрень, и они умрут раньше меня, Джо, и я так не могу. Не могу.

Это самый страшный кошмар матери, голос Роузи ломается под его безжалостным весом. Она плачет, и Джо не может найти слов, чтобы ее утешить. Он хочет погладить ее по голове, утереть слезы, потрепать по спине и обнять, но не доверяет своим рукам, не знает, сделают ли они то, что он намеревается. Он может ударить ее в лицо, слишком сильно сжать в объятиях, ткнуть в глаз или впиться ногтями ей в кожу, до крови. Он знает, что может, потому что так уже бывало. Словно центр управления движением в его мозгу захватила банда непослушных подростков, и теперь они сидят там и хохочут, как маньяки, наобум перещелкивая выключатели. Или, наоборот, сидят там, скрестив руки на груди, кто из упрямства, кто от лени отказываясь выполнять простые и вежливые просьбы Джо включить правильную моторную последовательность для объятий. Поэтому он подавляет желание прикоснуться к Роузи, и она плачет рядом с ним в одиночестве.

– Я вспоминаю те поминальные службы, их красивые лица, их тела в гробах, и то, как их зарыли в землю, и я не хочу ни минуты жить на земле, зная, что двое моих детей похоронены под ней.

– Тише, родная, не думай об этом.

– Я не могу не думать. Я все время представляю, что они умерли и лежат в земле, и сейчас зима, и им так холодно, и я просто не могу.