Синьора да Винчи - Робин Максвелл

Я только что запечатала сотый за день пакетик с порошком от легочной лихорадки, как вдруг кто-то тихо постучал в аптечную витрину. Я подняла глаза и встретилась взглядом с Лоренцо. На его лице застыло странное выражение — такого за ним я не припоминала.

Я вышла из-за прилавка и отперла дверь. Лоренцо помялся на пороге, но потом вошел. Со дня гибели Джулиано его, как и Леонардо, изводила и мучила черная тоска, но Лоренцо, подобно солдату на службе, умел усмирять свои чувства. Теперь же на его лице, как на живописном полотне, отразились боль и внутренний разлад.

Я прикрыла за ним дверь и кротко предложила:

— Поднимемся ко мне.

В гостиной я первым делом задернула шторы на окнах фасада, затем обернулась — Лоренцо стоял совсем рядом, вплотную ко мне. Он недвижно нависал надо мной и едва дышал. От аромата его духов — мускуса и розовой воды, смешанных с запахом влажной от пота шерсти, — у меня вдруг закружилась голова.

— Катон… — хрипло произнес он.

Я собрала все свое мужество и поглядела ему прямо в глаза. Я не отводила взгляда, и это окончательно лишило Лоренцо сил сдерживаться. Он сморщился, пытаясь удержать набежавшие слезы, потом порывисто обхватил меня и прижал к себе. Из его груди вырвался сдавленный стон.

— Прости меня, — прошептал он, — но я больше не могу, я не способен…

Мои руки сами собой сомкнулись на его талии.

— Лоренцо…

— У меня никогда в жизни не было любовника, — признался он совсем тихо мне на ухо. — Наверное, у тебя тоже?..

— Друг мой… — начала я.

— Да, Катон, я твой друг, но мое чувство к тебе превыше всех мыслимых дружб и всех известных миру любовей. Я долго пытался забыть тебя — с того самого дня, как ты отказал мне на прогулке. Я расточал нежности своим детям, являл чудеса предупредительности по отношению к жене и матери, изливал неукротимую страсть на Флорентийскую республику. — Он с несчастным видом рассмеялся. — Я, наверное, скоро с ума сойду, но все, что бы я ни сделал, не в силах изгнать тебя из моих дум!

Выслушивая это поразительное признание из уст Лоренцо, я невольно задрожала — и душой, и телом.

— Прошу, пойдем сейчас со мной, Лоренцо, — наконец вымолвила я и освободилась от его объятий. Он смятенно взирал на меня. — Пойдем же, — повторила я и взяла его за руку.

Я повела его на третий этаж, в свою спальню, где мы встали лицом к лицу — олицетворенная смесь из любви и страха, а вокруг нас, словно химический пар в стеклянной колбе, витали флюиды естественных и противоестественных желаний. Лоренцо протянул ко мне руку, желая притронуться, но я молча покачала головой, через голову стащила с себя тунику и отбросила ее. Затем пришел черед нижней рубашки.

Я заметила, что полотняная перевязь на моей груди приковала все его внимание, и без слов начала разматывать ее. Увидев, что я скрываю под обмотками, Лоренцо безмолвно ахнул и, когда повязки вслед за рубашкой упали на пол, несколько раз изменился в лице, от терзаний перейдя к изумлению и наконец — к ликованию.

Мои груди, вырвавшись из долгого плена, снова округлились, и Лоренцо недоверчиво коснулся их, ощупывая, словно сомневался в их подлинности.

— Меня зовут Катерина, — сказала я, — а Леонардо — мой сын. Тебя, Лоренцо… я полюбила с первой минуты.

Он невыносимо долго молчал, вглядываясь в мое лицо, словно только сейчас увидел. Он заново узнавал меня. Затем он запрокинул голову и разразился оглушительным смехом.

Все, что за долгие годы лжи и утаивания накопилось в моем сердце и лежало на нем непосильным бременем, вдруг стронулось с места, поднимаясь все выше и выше, подобно черным клубам дыма из дымохода, постепенно рассеивающимся в безоблачном небе. Пряча улыбку, я начала расстегивать на Лоренцо колет со словами:

— Видишь, Il Magnifico, мы с тобой не содомиты, так что не бойся.

Он снова хотел засмеяться, но неожиданно его взгляд стал очень серьезным. Заключив мое лицо в ладони, Лоренцо приблизил губы к моим и поцеловал.

Кажется, всю свою жизнь я ждала этого поцелуя, исполненного теплоты, и ласки, и торжества, — поцелуя, увлекшего нас в бездну необузданного желания. Я забыла самое себя в поспешности рук, ищущих опоры, в поглаживаниях… в стонах ненасытного наслаждения… в шорохе сбрасываемых одежд… в слиянии тел…

Мы отступили к постели и вместе упали на нее.

— Катерина, — шептал Лоренцо, привыкая к звуку моего имени.

Его жаркое дыхание щекотало мне шею, кончиком языка он теребил мой сосок.

— А-ах, Лоренцо, какое блаженство…

Я вгляделась в его лицо — ожесточение от страданий и утрат понемногу сглаживалось в нем.

— Ты — моя любовь, — сказала я.

Лоренцо отплатил мне чудесной улыбкой.

— А ты — моя, — признался он. — Ты — моя.

В жизни мне приходилось скрывать немало тайн, в большинстве своем неприятных, мучительных или опасных, однако изыскивать уловки для умолчания нашей любовной связи с Лоренцо де Медичи было невыразимо приятно.

Моя поступь в одночасье сделалась упругой, и клиенты то и дело интересовались, с какой радости я постоянно что-то мурлычу себе под нос. Даже Леонардо, с самого процесса над Сальтарелли облаченный в угрюмость, как в душный плащ, вдруг заметил, что его мать сделалась вызывающе веселой, и, сбросив на время свой мрачный покров, осведомился о причине.

Конечно, я призналась — ему одному. Леонардо, непонятно отчего, пришел в восхищение, чем привел меня в полное замешательство. В моем доме он постоянно пополнял и без того многочисленные запасы дневников и альбомов, взятых мной на хранение, разрешая просматривать их все без исключения.

Стоило мне открыться ему и рассказать о наших с Лоренцо интимных отношениях, как в его набросках я стала находить все больше свидетельств одержимости сына сексуальными отклонениями и более всего гермафродитизмом. Он изрисовывал целые страницы странными двуполыми существами. Значит, вот в каком свете я представала ему…

Тема полумужчин, полуженщин была традиционной в оккультизме. Само явление получило название от бога Гермеса как символа мужественности и Афродиты, признанной богини красоты и женственности. Соединенные в одно, они дали жизнь существу, олицетворившему собой совершенный человеческий образ.

Один из набросков Леонардо назывался «Наслаждение и страдание», хотя я увидела в этом рисунке нечто другое. Нижняя часть обнаженной фигуры была мужской во всех отношениях, верхняя же раздваивалась: с одной стороны насупленный старик, с другой — улыбчивый юноша. Из сопутствующих записок, сделанных, по обыкновению, левой рукой, я узнала, что обе части принадлежат мужскому естеству, хотя юноша, по сути, был прелестной девушкой, и у пожилой половины тоже выделялась округлая женская грудь.