Уроки милосердия - Джоди Пиколт

Я знала, поскольку сама обрабатывала все заказы, что договор на эту работу пока не заключен, а значит, мы просто превратились в ясли на общественных началах.

— Это тебя не касается, — отрезал герр Фассбиндер, когда я сказала ему об этом.

На этой же неделе объявили, что двадцать тысяч евреев будут депортированы из гетто. Староста Румковский договорился, чтобы количество сократили вдвое, но списки десяти тысяч тех, кто покидал гетто, были уже составлены. Первыми туда вошли цыгане, жившие в отдельной части гетто. Вторыми — преступники. Потом те, у кого не было работы.

Например, как эти пятьдесят матерей, которым повезло, что они сюда прибыли. Что-то мне подсказывало, что если бы герр Фассбиндер мог забрать все десять тысяч человек из списков на свою маленькую фабрику, то он бы обязательно это сделал.

В первую неделю января все внесенные в списки получили повестки — «приглашения на свадьбу», как мы иронически их называли, на вечеринку, на которую никто не хотел идти. Тысячу людей каждый день сажали в вагоны и вывозили из гетто. К этому времени наши новые работницы пообвыклись и стали пришивать эмблемы, как будто с рождения этим занимались.

Однажды вечером, когда я накрывала машинку чехлом, герр Фассбиндер спросил, как обстоят дела у моей семьи. Он впервые заговорил со мной о жизни вне этих стен. Я вздрогнула.

— Нормально.

— Никто в списки не попал? — напрямую спросил он.

И я поняла, что он знает обо мне гораздо больше, чем я думала, поскольку в эти списки попали родственники тех, у кого не было работы, или тех, кто совершил преступление.

Но какую бы сделку ни заключила Бася со старостой, он не обманул. Она не знала, где ее муж, жив ли он, но ее не рекомендовали к депортации из-за преступления Рувима.

Герр Фассбиндер выключил свет, и на фоне маленького окна в кабинете я видела только очертания его профиля.

— Вы знаете, куда их увозят? — выпалила я, неожиданно обретя в темноте смелость.

— На фермы в Польше, — ответил он.

Наши взгляды встретились. Так нам сказали о Рувиме несколько месяцев назад. По моему выражению лица герр Фассбиндер видел, что я ему не поверила.

— Это война, — тяжело вздохнул он. — От войны не убежишь.

— А если бы у человека были документы? — прошептала я. — Христианские документы.

Не знаю, что толкнуло меня приоткрыть ему, немцу, свою самую большую тайну, которую не знали даже родители. Но что-то в этом человеке, в том, на что он пошел, чтобы защитить людей, которые были ему чужими, вызвало у меня доверие.

— Если бы у человека были христианские документы, — произнес он после продолжительной паузы, — я бы посоветовал ему ехать в Россию и оставаться там, пока война не закончится.

Я вышла в тот вечер с работы и расплакалась. Не потому, что герр Фассбиндер был прав, не потому, что я знала, что никуда не уеду, ведь это означало бы оставить свою семью.

А потому, что, когда мы запирали контору в темноте, герр Фассбиндер придержал для меня дверь, как будто я была юной дамой, а не простой еврейкой.

***

Несмотря на то что мы верили, будто составленные в январе списки — единственный ужасный момент в истории войны, несмотря на то что староста в своих выступлениях уверял, что мы стали для Германии незаменимой рабочей силой, прошло всего две недели, и немцы потребовали депортировать еще больше людей. Теперь слухи распространялись мгновенно, как пожар, потому что о тех, кто уезжал, больше никто и никогда не слышал. Сложно было представить, что человек, устроившись на новом месте, не попытался бы послать весточку своей семье.

— Я слышала, — однажды утром сказала Дара, когда мы ждали паек у бесплатной столовой, — что их убивают.

Мама настолько уставала на работе, что не могла часами выстаивать в огромных очередях, — мы стояли за едой гораздо дольше, чем ели ее. Отец продолжал трудиться в пекарне, а Бася забирала сына из яслей — официально ясли расформировали, но они продолжали функционировать нелегально на многих фабриках. На меня возложили обязанность получать еду и приносить ее домой. По крайней мере, со мной была Дара, и мне было не скучно.

— А зачем убивать, если мы работаем на них бесплатно?

Дара наклонилась ко мне ближе.

— Газовые камеры, — прошептала она.

Я закатила глаза.

— Я считала, это выдумки.

Но хотя я полагала, что Дара рассказывает дичайшие истории, какие-то моменты были похожи на правду. Например, теперь власти вызывали добровольцев, обещая им усиленное питание. Одновременно продуктовый паек снова урезали — словно для того, чтобы убедить тех, кто еще колебался. И если человек принимал все сказанное за чистую монету и мог выбраться из этой дыры, в придачу набив желудок, кто стал бы отказываться?

Но потом издали новый закон, согласно которому скрывать лиц, указанных в списке на депортацию, считалось преступлением. И тут произошел случай с раввином Вейсом, которому поручили выбрать триста человек из паствы для ближайшего выселения. Он отказался назвать фамилии, и когда солдаты пришли его арестовать, то обнаружили раввина с женой мертвыми в кровати. Они лежали, крепко взявшись за руки. Мама сказала, что им повезло умереть вместе. Неужели она считает меня настолько глупой, чтобы я могла верить в подобные сказки?

К концу марта 1942 года у каждого были знакомые, которых депортировали: мою троюродную сестру Ривку, тетю Дары, родителей Рувима, моего бывшего врача. Началась еврейская Пасха, и она принесла дополнительные проблемы, но никакой кровью жертвенного ягненка невозможно было спасти семью от трагедии. Казалось, единственная кровь, которая годится, — та, что течет в жилах семьи.

Родители пытались защитить меня и делились только частью информации о Aussiedlungin (выселениях). «Сохраняй достоинство в любой ситуации, — учила меня мама. — Будь добра к людям, а потом уже заботься о себе. Пусть окружающие чувствуют, что их судьба тебе не безразлична». Отец велел мне спать в сапогах.

Лишь через несколько часов я забрала скудный паек, который полагался нам на две недели. К этому времени ноги мои превратились в ледышки, ресницы слиплись. Дара дышала на руки, пытаясь их согреть.

— Конечно, не лето, — сказала она, — зато меньше вероятность, что молоко скиснет.

Я проводила ее немного: до поворота на другую улицу, где она жила.

— Чем завтра займемся?

— Не знаю, — ответила Дара. — Может, по магазинам прогуляемся.

— Только сначала чаю зайдем выпить.

Дара улыбнулась.

— Минка, честное слово, ты когда-нибудь перестанешь думать о еде?

Я засмеялась и повернула за угол. Одна я шла быстрее, пряча глаза от проходящих мимо солдат и даже знакомых. Слишком тяжело стало смотреть на людей. Казалось, можно упасть в их пустые глаза и уже никогда оттуда не выбраться.