Фаворит. Том 1. Его императрица - Валентин Пикуль

– Ты, Алеко, еще ничего не знаешь… Ха-ха-ха!

Обресков смутился – что он должен бы знать?

– Крым-Гирей поехал на дачу в Молдавию.

– Удивил! Так он и каждый год туда ездит.

– Но в этом году в Бахчисарай не вернется…

Барсов, злобно огрызавшихся, погнали в клетку. Перестав хохотать, реис-эфенди достал из-под себя смятую бумагу:

– Возьми, Алеко, на добрую память, – сказал с юмором.

Это был протест турецкого Дивана к России, в котором излагалась озабоченность султана по поводу того, что возникшие слухи о скором браке Понятовского с Екатериной могут привести к слиянию Польши с Россией, а Блистательная Порта не потерпит создания под своим боком столь мощного государственного образования.

Алексей Михайлович спокойно свернул ноту:

– Прошу тебя, Ахмет, заверить Высокий Порог в том, что волеизъявление вашего султана будет самым срочным образом доведено до сведения моего правительства… Кстати, мне тут из Варшавы старки прислали – заходи как-нибудь вечерком!

На посольском бриге быстро ставили паруса.

Через двадцать один день все новости достигнут Петербурга.

* * *

Прекрасны вы, долы молдавские! В зелени виноградников совсем затерялась деревня Каушяны – летняя резиденция Крым-Гирея. Кони грудью раздвигали высокую траву… Барон Франсуа де Тотт, посол короля Людовика XV при ставке крымского хана, спросил:

– Где вы получили образование, хан?

Крым-Гирей проследил за полетом ястреба в небе:

– Не образование – лишь воспитание! Всех Гиреев еще мальчиками отвозят на Кавказ, где в аулах черкесов племени беслень мы джигитуем с оружием и воруем у соседних племен все, что попадается на глаза. Много украдешь – отбирают, мало украдешь – бьют. Потом я с матерью скрывался в Салониках, бывал в Алжире…

В молдавскую глухомань герцог Шуазель, глава французской политики, заслал дипломата, чтобы он возмутил «дэли-хана» к нападению на Россию. Обстановка тому содействовала: татары и ногайцы давно не имели поживы с набега на Русь. Но Крым-Гирей остерег де Тотта: сначала он дождется в деревне молодого вина, а потом… подумает.

– Мне ведь тоже не хочется ссориться с султаном!

Но скоро до Молдавии дошла весть о перевороте в Бахчисарае, Мустафа III утвердил на ханство Селим-Гирея, и, узнав об этом, посланец Версаля предался невыразимому отчаянию:

– Все пропало! Франция так рассчитывала на вас…

Крым-Гирей грустил не больше минуты:

– Эй, музыканты! Чего затихли, играйте дальше…

Снова ударили бубны, запели цыганские скрипки.

– Если меня погубил мир, меня воскресит война!

Мановением руки хан стронул свой табор к северу – ближе к польской Подолии. В пути им встретился большой отряд всадников. На пиках болтались простреленные в битвах хоругви, а из перемётных сум вяло свешивались шеи задавленных гусей.

Это ехал Радзивилл с остатками своего регимента.

– Была страшная сеча под Слонимом, – сообщил он хану. – Польша кончилась… Браницкий где? А черт его знает. Его разбили тоже, и, говорят, он бежал в Ципское графство – под юбку Марии-Терезии. А я буду просить политического убежища у тебя, великий и грозный Гирей.

Литовский деспот покорно склонил могучую выю пред потомком Чингисхана, знойное солнце Молдавии било прямо в его толстый, как бревно, багровый от полнокровия затылок.

– Я уже не воевода литовский, – сказал он.

– А я перестал быть ханом крымским.

Радзивилл быстро выпрямился в седле от поклона:

– Га! Это ли не повод для того, чтобы напиться?

Обоюдное несчастие повело по кругу их чаши.

После того как не пустили его в Зимний дворец, чтобы танцевать, как другие танцуют, ушел несчастный Мирович, возымев намерение на бога положиться. Даже перед иконой поклялся:

– Боженька милостивый, слышь ли меня? Вот те крест святой: в возраст тридцатилетний придя, от горилки совсем отвращусь. А ныне пить водку стану умеренно, чтобы с ног не падать…

Мировичу было 22 года. Заступая в караул, он озирался: страшненько! Внутри крепости – форт особый, и туда никого не пускают. Стал он выведывать – кто там затаился? А никто не знал. Говорили, мается безымянный узник. На кухне кордегардии встретил Мирович барабанщика, который, у печки сидя, сырую кожу барабана просушивал, чтобы звучала звонче. Мирович об узнике спросил.

– Иванушка там, – отвечал солдат шепотом.

– Какой Иванушка-то?

– Тот, что в царях был, да не уберегли его.

– Здоров ли он? – спросил Мирович.

– Чего ж не здороветь? Нам бы так: в обед и ужин, сказывали, по пять тарелок жрет. В день ему бутылка вина да пива шесть бутылок. А бочка с квасом у кровати стоит – хоть ноги полоскай!

– А ты Иванушку видывал ли?

– Упаси бог видеть – разорвут клещами…

С этой минуты жизнь озарилась приятным ласкающим светом. Гетман-то Разумовский недаром внушал: хватай фортуну за чупрыну и тащи ее, чтобы другие завидовали. Мирович лежал на лавке в кордегардии, грелся под худенькой пелеринкой, думал. Будущее нечаянно воплотилось в том узнике, что упрятан за каменной кладкой секретного форта. Если удалось Орловым, почему не удастся ему, Мировичу?.. Вот когда табаку накурится, водки напьется, в карты наиграется. Сладкой судорогой корчился на голых досках подпоручик инфантерии. «А трубку-то! – размышлял дерзостно. – Трубку заимею такую же, какую у гетмана видел. Кафтан справлю, табакерку заведу, сестрицам на Москве пряничков куплю…» С такими мыслями Мирович в первые дни мая приплыл Невою в Петербург, нашел в Великолукском полку приятеля своего – Аполлона Ушакова.

– Маемся мы с тобой, – сказал он ему, – а куртизаны-то гляди как отплясывают. Нам тоже можно наверх вскарабкаться…

Один удар, один риск, один страх – и фортуна твоя! Договорились клятвенно, пошли в храм Казанский и на последние грошики заказали по себе акафист и панихиду – уже по умершим.

– А кто умер-то у вас? – спросил дьякон.

– Рабы божии – Василий с Аполлоном…

Послушали они, как их отпевают, и уговор скрепили:

– Вдвоем все сделаем, чтобы измены не было, нам-то на двоих от Иванушки самые большие куски достанутся. Вот только подождать надобно, когда царица в Курляндию отъедет…

Но в конце мая Аполлона Ушакова отправили фурьером в Смоленск по делам казенным; на переправе через Шалонь кони вынесли на берег пустую кибитку, обитую рогожей, а самого Ушакова не стало – пропал (утонул?). Мирович захотел новых пособников себе приискать. И начал зубы заговаривать служителям придворным. Один камер-лакей сам на опасную беседу навязался.