Оливер Лавинг - Стефан Мерил Блок

– Я и так неудачник, – отвечал ты отцовским подавленным тоном, – а ты еще хочешь, чтобы я заявился туда один.

В тот день в школе твое одиночество бросалось в глаза – следствие традиции штата, которую гордо поддерживала блисская школа. Вечером накануне бала старшеклассники собирались в гостиных по всему округу Пресидио, чтобы под вспышки фотоаппаратов обменяться розетками и подвязками: розетками для девочек, подвязками для мальчиков. И те и другие представляли собой букетики пестрых ленточек и шелковых цветов – иногда со световыми и звуковыми эффектами, – сделанные вручную дорогим человеком и предназначенные для того, чтобы надеть их в школу на следующий день. Так что пятнадцатого ноября размежевание стало очевидным: избранные прохаживались по коридорам, позвякивая колокольчиками с яркими ленточками, на которых были написаны имена их партнерш. Одиночки бродили ненарядные и какие-то обделенные.

Тебе самому претило то, как близко к сердцу ты принимал все эти подростковые драмы. Но с вечера возле окна мистера Авалона прошла неделя, и увиденное тобой было столь значительно, что ты не понимал, как действовать. Значит, ее отец – или какой-то другой парень – не был чудовищем. Но не права ли Ребекка – возможно, ей действительно будет хуже, если ты все расскажешь? Да и что ты знал об отношениях, сексе, любви? Мистер Авалон ее не принуждал, она подняла голову ему навстречу. Но что тогда значит синяк на ноге? Ты был слишком слаб, чтобы сжать эти полыхающие факты в кулак. Единственное, что ты предпринял, – возобновил свою слежку; после занятий ты подходил к театральному кабинету, чтобы посмотреть, как мистер Авалон играет на пианино, а Ребекка и другие ученики поют известные песни: «Bésame Mucho», «Amigo», «Oye Como Va», «Mambo No. 5». Из коридора репетиция казалась настолько будничной, что ты почти убедил себя, будто весь этот вечер возле дома учителя ты придумал сам. Ты всегда был тревожным мальчиком, но сейчас даже мама заметила новый уровень твоего беспокойства.

– Давай просто попробуем поговорить по-настоящему? – предложила она несколькими днями ранее, обнаружив тебя вечером одного на веранде. – Уже пора.

– Пора?

– Я беспокоюсь о тебе.

Ты пожал плечами.

– Ходишь хмурый, потерянный. Еле ноги передвигаешь. Я не могу делать вид, что не знаю причину. Твоя новая подружка по учебе.

– Ма…

– Не волнуйся, я не собираюсь тебя допрашивать. Только хочу сказать тебе, что… совершенно очевидно, что ты страдаешь, и я просто хочу сказать: нельзя позволять девушкам так тебя расстраивать.

– Ладно, – сказал ты.

– Я вот, как только увидела ее в тот вечер, когда она тут была, сразу поняла, что от нее одни проблемы.

Ты не мог не отметить, что мать употребляла только местоимения – «она», «ее», – словно не желая удостаивать Ребекку даже именем.

– Проблемы? – переспросил ты.

– У нее взгляд такой. Грустный и задумчивый вид. Может, от нее и нет проблем, но сама она точно с проблемами.

– С проблемами. – Ты потер шею – мысль о том, чтобы рассказать матери всю правду, холодила твою кожу. – Ребекка… – начал ты. – Она, кажется… даже не знаю, Ма. Даже не знаю, с чего начать.

– Значит, и не надо, – ответила мать. – Поверь мне. С некоторыми людьми лучше даже не пытаться понять.

– Но…

Твердость в лице Ма помешала тебе продолжить.

Ты понимал: дело было не в Ребекке и даже не в тебе. Дело было в неоправданной вере, которую тебе с детства пыталась внушить мать: все, в чем ты нуждался, было прямо перед тобой, на очень тесной, но бесконечно любящей планете, которую мать могла обхватить руками, – а все, что простиралось за ее пределами, могло только испортить эту простую и прекрасную картину.

– Наверное, ты права, – сказал ты, потому что так завершить разговор было проще всего. Проще просто молчать.

Нынешним вечером это было еще проще – проще жалеть себя, проще прятаться в своей комнате за потрепанной книжкой «Конец детства», когда Па уходил на танцы.

– Я думаю, многие тут без партнеров, – говорил теперь Па по телефону. – Взять, например, эту твою Ребекку Стерлинг. Она не носила сегодня розетку. Однако она здесь и, добавлю, прекрасно выглядит в милом красном наряде. Ребекка, кстати, спрашивала о тебе. Придешь ли ты.

– Да ладно. Серьезно?

– Серьезнее некуда.

Ты почти слышал ухмылку отца.

– Что это значит? – удивленно спросила мать часом позже. Вернувшись, она обнаружила, что ты облачаешься в один из плохо скроенных костюмов отца.

– Просто я подумал, что мне хочется пойти, – ответил ты.

– Да? Ты уверен, что это хорошая мысль? Пойти на танцы без партнерши? Может, времена переменились, но в мое время это означало бы испорченный вечер.

Ты пожал плечами:

– Ну, не знаю, конечно. По-моему, я все равно смогу повеселиться.

Ты не стал говорить о звонке отца: ты знал, как рассердилась бы мать, узнав, что он толкает тебя на это унижение. Ма покачала головой; свое недовольство она выразила тем, что всю дорогу молчала и цокала языком в лобовое стекло.

Полчаса спустя показалась муниципальная школа Блисса – столетний кирпичный исполин в последний вечер своей жизни; ее сердце – как в популярной в том году песне Бейонсе – все еще билось в теплой тьме. Ты ухватился за ручку дверцы, распахнул ее и вышел.

– Оливер?

– Да?

– Ох, не знаю даже, – ответила мать с водительского кресла.

Ее глаза умоляли тебя не подвергаться позору; ее тело неловко ерзало, словно материнская обязанность – позволить сыну совершать собственные ошибки – была чем-то вроде техники айкидо, которую она исполняла, чтобы побороть желание высказать тебе все.

А потом мать произнесла последние слова, которые скажет тебе по ту сторону четвертой койки:

– Ну, раз так, постарайся повеселиться.

Школьный спортзал, украшенный ленточками и бархатными портьерами, был почти неузнаваем. Сара Маклахлан пела свою душещипательную песню о прекрасных руках ангела, и подростковые тела в дешевом атласе и шелке мягко покачивались в такт – белые подростковые тела: танцы, как и футбольный матч, были исключительно «белым» мероприятием. Небольшое число латиноамериканских ребят – маленькая выборка с твоих спецкурсов – сбились в кучку возле буфетной стойки, оглядываясь, словно дети на берегу озера – робея и прикидывая, прыгнуть ли в воду. Ты долго стоял в дверях, чувствуя себя до ужаса неловко в запятнанном мешковатом костюме.

– Ты добрался! – Па радостно приобнял тебя. – Горжусь тобой.

– Не уверен, что это хорошая идея, – сказал ты.

– Хм-м, хм-м… – Он с притворной задумчивостью приложил палец ко рту и кивнул: – Она вон там.

И вот тогда подвешенные под потолком световые приборы вошли в идеальный резонанс с твоим юношеским сердцем. Тьма расступилась, словно под действием небес. Столпотворение исчезло, когда единственный яркий луч опустился на Ребекку, мечту о Ребекке, мечту, которую ты унесешь с собой, Ребекку, чье бордовое платье казалось второй шелковистой кожей, в то время как она слегка покачивалась в божественном свете. Где-то диджей нажал на кнопку, разразилась сверкающая гроза световых эффектов, загремела песня «Whatta Man» группы Salt-N-Pepa. Ровно в этот момент взгляд Ребекки остановился на тебе, и отец пихнул тебя в спину, словно толкая в холодную воду.