Спецназовец. Шальная пуля - Андрей Воронин

Игорь Геннадьевич Асташов вышел из зала заседаний, не чуя под собой ног. Толпа вытекала из зала через многочисленные выходы, как вода из дырявого ведра; Асташова несло течением, он ловил на себе бросаемые украдкой взгляды, выражавшие, в основном, болезненное любопытство и опасливое восхищение: во, отмочил! Ничего нового он в своем выступлении не сказал, никаких открытий не совершил; он просто произнес вслух с большой трибуны то, о чем не принято говорить, совершив тем самым мало того, что неприличный, так еще и необратимый поступок. Таких вещей не прощают; он ясно читал это на лице министра, сначала просто удивленном, а потом, по мере того, как он продолжал свое отчаянное выступление, делавшемся все более и более хмурым. О том же говорил и прищуренный взгляд сидевшего в первом ряду Дорогого Товарища Шефа, и перешептывания в зале, и множественный обмен произносимыми вполголоса репликами, который происходил во время его выступления в президиуме коллегии. Мосты были сожжены, Рубикон перейден, и, ступая по устланному красной ковровой дорожкой паркету рекреации, Асташов уже мысленно прикидывал, где и как станет искать новое место работы.

Его выступление прозвучало особенно остро после накрывшего Москву во время недавних обильных снегопадов транспортного коллапса, последствия которого давали о себе знать до сих пор. Зная, что кладет голову под топор, Игорь Геннадьевич не преминул самыми густыми и яркими красками описать то, что могло произойти в обесточенном, битком набитом народом, отрезанном от внешнего мира глубокими сугробами аэропорту Домодедово, если бы какой-нибудь смертник догадался взорвать там начиненную болтами и шурупами бомбу.

В общем-то, это уже ничего не меняло, голову под топор он положил в тот самый момент, когда попросил слова в прениях и заговорил на запретную тему. Нарисованная им картина кровавой бойни в погруженном во мрак зале ожидания всего-навсего увеличила силу, с которой воображаемый топор должен опуститься на его шею. А какая разница, с какой силой нанесен удар, если в результате все равно останешься без головы? То-то, что никакой…

Спускаясь по лестнице, он заметил, что его сторонятся, как прокаженного. То есть сторонились его, конечно же, с самого начала, и, двигаясь в густой толпе к выходу из зала, он, несмотря на неизбежную в таких случаях легкую давку, был окружен кольцом свободного пространства. Но в глаза это бросилось только сейчас, и Асташов с трудом сдержал горькую улыбку: обгадились, твари трусливые! Заговорить сейчас с кем-нибудь из них для смеха – до сортира ведь не добежит, навалит полные штаны прямо тут, на лестнице!

Внизу, в гардеробе, он испытывал уже что-то вроде мрачного удовлетворения с налетом героического трагизма. Он был готов к тому, что ДТШ попытается разделаться с ним прямо тут, на месте, но господин начальник управления не стал устраивать скандал принародно – то ли из осторожности, то ли затем, чтобы дать ярости остыть, отстояться, чтобы выработать конкретный план мероприятий по сживанию со света зарвавшегося подчиненного… А может быть, в данный момент он сам получал выволочку от министра – как знать? В одном Асташов не сомневался: даром ему эта отчаянная выходка не пройдет.

Он бы, наверное, так на нее и не отважился, если бы не Томилин, который не далее как вчера клятвенно заверил его, что дело на мази. «Ты еще можешь соскочить, Ига, – сказал он, – я тебя за это не упрекну. Риск действительно существует, гарантий нет и быть не может, так что смотри сам. Я, лично, пойду до конца, но ты по мне не равняйся: я-то привык рисковать, у меня чуть ли не каждый день так: пан или пропал, или грудь в крестах, или голова в кустах. Не в собесе работаю, сам понимаешь!» Голос у него был бодрый, уверенный; этот тип твердо знал, чего хочет, и двигался прямо к цели, никуда не сворачивая. И, в очередной раз взвесив все «за» и «против», Игорь Геннадьевич решил: надо рискнуть. Потому что неприятности, которые грозили ему в случае неудачи, блекли по сравнению с тем шквалом лютой зависти и жгучего разочарования, который он пережил, только представив, что будет, если дело у Сашки Томилина выгорит, а он, Игорь Асташов, останется в стороне.

Служебная «ауди» дожидалась его на стоянке. Это была модель «А-шесть» без проблесковых маячков и с самыми обыкновенными, ни о чем не говорящими сотрудникам ДПС номерными знаками. Поодаль виднелась «А-восьмая» начальника управления Антонова, и, идя к своей машине, Асташов косился на этот признак высокого общественного статуса с завистью и раздражением: эх, мне б такую!

Почему-то именно сейчас, глядя на «ауди» Дорогого Товарища Шефа, он вдруг по-настоящему, до конца ощутил, что пути назад нет. Он так долго обо всем этом думал, так долго находился на распутье, что состояние раздвоенности и неопределенности стало для него привычным, и, уже сделав шаг за край, он все еще по инерции продолжал считать, что может в любой момент отказаться от опасной затеи. Ан не тут-то было! Он уже разбежался и прыгнул, изо всех сил оттолкнувшись от края; под ногами была бездонная пропасть, и оставалось только гадать, сумеет ли он через нее перелететь.

Забравшись на заднее сиденье, он буркнул, обращаясь к стриженому затылку водителя: «В управление», – и сразу же полез в карман за мобильным телефоном. Томилин ответил сразу, словно ждал звонка. Впрочем, конечно же, ждал, поскольку время проведения коллегии было ему известно.

– Рубикон перейден, – непослушными губами сказал в трубку Игорь Геннадьевич. – Что теперь будет, подумать страшно.

– Какой еще Рубикон? – очень натурально удивился Томилин, но тут же, сжалившись, откровенно заржал. – Спокойно, Маша, я Дубровский!

– Чтоб ты лопнул со своими шутками, – злобно прошипел Асташов. – У меня чуть сердце не остановилось. Нашел время и повод для зубоскальства!

– Повод как повод, не хуже и не лучше других, – заявил Томилин. – Не дрейфь, Ига, все будет тип-топ! Я тебя не брошу, мы с тобой теперь, как альпинисты, в одной связке: ты на тот свет, и я вслед. Если я правильно понял прозвучавшую цитату из Юлия Цезаря, процесс пошел. Или насчет Рубикона ты брякнул просто так, для красного словца?

– Какое там еще красное словцо! Седалище у меня вот-вот покраснеет, да так, что хоть на демонстрацию с ним иди! Ты бы видел, как они на