Люди золота - Дмитрий Могилевцев

– Почему ты хотела убить меня, женщина? – спросил Инги на языке манде.

– Ты убил мой род, Ндомаири, – прошипела она, – убил моих коров и коз. Твои мёртвые духи истребили род Конда. Но знай – я отомщу тебе. Мой дух будет терзать твой народ! Истребит лучших из воинов!

– Так и знал, что это не простая буйволица, – сказал Инги задумчиво. – От неё несло человечьей злобой. Мы выйдем охотиться на неё и убьём её отравленными стрелами. А если я убью тебя, род Конда умрёт с тобой. Это род предателей. Они клялись мансе и трижды нарушили клятву.

– Старый Балла не может заставить род Конда клясться ему. Род Конда старше его! А твои духи ели глаза наших воинов!

– Клятва священна, женщина, и даже старшие не свободны от клятвы младшим. Но в твоих словах есть зерно истины. Я должен тебе кровь. Я могу дать тебе дитя взамен той крови, что пролили мои воины. Ты не будешь ни в чём нуждаться, и если ты, родив наследника Конда, всё ещё захочешь отомстить – я отпущу тебя вместе с ним. А сейчас я выпущу тебя. Но если твой гнев победит рассудок, я убью тебя. Как зовут тебя, женщина?

– Соголон. Меня зовут Соголон, господин Ндомаири.

Инги встал, глядя на распростёртую в пыли горбунью. Она пошевелилась, застонала. И поднялась, пошатываясь, прижала к груди искалеченную руку.

Соголон оказалась девственницей. И едва не выбила Инги челюсть, когда он покусился взять девственность. Инги пришлось защемить больную руку уродке и совокупиться с нею, вопящей, стонущей от боли, обливающейся слезами.

А назавтра у статуи Одноглазого нашли мёртвую уродливую буйволицу. В её шее застрял обломок копья, загноившаяся рана поразила тело буйволицы чёрной гнилью. Труп рабы рассекли на части и скормили собакам, а кости обожгли на костре и закопали на перекрёстке. Соголон же, потеряв невинность, сделалась на удивление покладиста и добродушна с Инги. Рука её полностью не исцелилась, но сделалась сильнее прежнего, и все обитатели усадьбы колдуна-кузнеца Ндомаири шарахались с дороги любимой, но донельзя уродливой и гневливой жены повелителя.

А он на долгие месяцы впал в сладкую дрёму плотской радости – как давным-давно, много морей и зим назад. Забывшись в острой, пьянящей радости соития, говорил с горбуньей на языке полночи и называл её чужим именем – Вирка. Соголон улыбалась, гладя неуклюже спину хозяина. Инги, покинув её лоно, поедал мясо и сыворотку, сладкий кус-кус с пряным соусом и варёные клубни ямса, просяную кашу и речную рыбу, обпивался пальмовым вином. После спал в тени, а рабы махали над ним страусовыми перьями, отгоняя кровожадных мух.

Года не прошло, как Соголон родила сына – сильного, тяжёлого, с уродливыми кривыми ногами. Инги любил играть с ним. Подставлял мизинец, а младенец, сопя, хватал сильной ладошкой и стискивал, норовя выдрать из сустава. Крошечные груди Соголон неожиданно разбухли, разрослись тыквами, тяжёлые, круглые, налитые жирным молоком. Младенец высасывал их обе. Соголон смеялась и называла сына львом, Мари-Дьятой. В год малыш стал больше трёхлетних сверстников, но так и не встал на ноги. Проворно ползал, отталкиваясь сильными руками, но ножки его, кривенькие и слабые, не держали вес большого тела. Соголон смеялась всё реже, и в соитии с ней уже не было прежней радости.

А однажды утром, когда, по обычаю, жёны показывали Инги детей, он не увидел Соголон. Жёны перешёптывались, подпихивали дочерей к отцу. Растерянный раб игбо прибежал, ткнулся лбом в глину пола:

– Господин, хозяйки Соголон нет! Вместе с ней исчезли её рабыни и слуги и половина коней с вашей конюшни! Господин, мы готовы в погоню, только прикажите!

– Нет, – сказал Инги, усмехнувшись. – Я обещал ей месть и свободу идти куда угодно с её сыном. Не нужно гнаться.

Снова он увидел своего сына лишь через двадцать лет.

Годы летели, как ветер. Инги не считал и не замечал их. Жизнь сделалась блёклой и ровной, будто засыпанное снегом поле под низкими, брюхатыми тучами. Инги часто видел это поле во сне. Через него он убегал когда-то, впервые пролив человечью кровь. На этом поле среди метели впервые увидел бронзовое лицо Одноглазого, услышал его слова, пошёл за ним. И пришёл сюда – к солнцу, и траве, и пустому, бессмысленному однообразию. После ухода Соголон Одноглазый больше не приходил. Инги видел его тень в лицах танцующих у костров, в лицах воинов, чей клинок попробовал крови. И в лицах казнимых – когда мука лишала человека рассудка, сквозь безумие и боль проступала гримаса смерти, бронзовая маска покоя.

Теперь Инги был уверен – Одноглазый наконец предал его. Дарил удачу, пока Инги был нужен, а теперь оставил догнивать в стенах из смешанной с навозом глины. Сотни джеле теперь научились вызывать Олоруна, или До, или Тору. У Одноглазого и здесь много имён. Он собирает их, как людские души. Научились они вызывать и Холоднолицую, Циссе, и упрямца Рыжебородого, могучего Махамана Сургу. Джеле не лгали. Инги многажды сиживал у их костров, глядя в лица танцующих, и видел, как бог входит в человеческое тело. Видел и то, как, повинуясь ритму барабанов, принимали дух Одноглазого десятки воинов, и хохотали, убивая и умирая, не чувствуя боли, пьяные дикой радостью резни.

Старым богам хорошо было в земле людей, простых как дети, но сильных, как самые могучие из диких зверей. Старые боги и жили, будя бессловесное, невнятное, звериное в человечьих душах, и слова их мутили разум, зажигали кровь. В земле золота сила текла могучей рекой, и боги купались в ней.

Перестав их слышать, Инги наконец понял их, и понимание было горьким. Они были слабыми, старые боги. Потому и не прощали слабости, потому были жестоки, и злопамятны, и жадны. Даже мудрость их была не от рассуждения, но от памяти, знанием о прошедшем и потому способностью предугадать похожее в грядущем. Такая мудрость бессильна перед новым. В меняющемся мире она – камень на душе и шее.

Инги летел за силой золота, будто пчела на мёд. Но понимал ли её? Всплыло ли из кладезя памяти, из наследства богов, внятное объяснение? Попросту хотелось сделать то или другое, и удавалось подойти ближе к золоту, больше принять его в руки и пойти дальше, сделавшись сильнее. Ни дать ни взять голоногий мальчишка, которого подпихивает родитель, отгибая перед ним ветки и убирая коряги. Почему – не мог объяснить и себе, не то что другим. Может, боги и сами понимали не более, чем вызывающие их джеле, с головы до ног увешанные перьями и золотыми побрякушками?

Суть силы золота в человечьем мире Инги по-настоящему уразумел лишь из книг тех, кто верил в бога пустыни. Из книг Инги узнал о срединном мире намного больше, чем сказала кровь, узнал внятное, разумное и непротиворечивое. Конечно, в людских книгах встречалось много откровенной лжи, пустословия, нелепых фантазий и неверных истолкований. Но вычленить правду из них оказывалось не труднее, чем из слов юлящего воришки, пойманного по подсказке соседей. Если прочитать достаточно книг, то их неправда и ложь гасят друг друга, оставляя лишь истину прочитанного. Из книг Инги узнал о прошлом земли золота куда больше, чем из песен джеле, не различающих, что произошло полвека, а что триста лет назад. Узнал, сколь огромна и богата была страна Уагаду, чью запустелую столицу теперь обжил Леинуй. Прочёл и о том, как впервые пришли на берег Сахары люди, несущие закон бога пустыни, как железом и огнём утверждали его, изгоняя старых богов и духов – невнятных, бессильных, не способных выглянуть за свои долины и плоскогорья. И почти таких же жестоких, как Одноглазый.

А если Одноглазый попросту удрал вместе с Инги от полночи в землю чёрных, улизнул от жрецов и веры нового бога? Если Одноглазый только и хотел, что вселяться в опьянелые души, быть может, он и угнездился в душе, как личинка в подгнившем мясе, и не давал покоя, и гнал вперёд? Может, сам Инги и есть – спаситель богов, и не за своей силой он шёл, а лишь для того, чтобы дать новую жизнь уже отжившему, уберечь и напитать своей силой ничтожных?