Гроза в Безначалье - Генри Лайон Олди

Один гнев, который превыше всего.

— Черномазая шудра оплела тебя чарами, Грозный! Я уже мертвец, поэтому мне можно говорить вслух в отличие от прочих льстецов! Дочь апсары, обращенной в рыбу? Ха! Шудра-рыбачка, дочь и внучка шудр, колдовским способом опутала сперва царя Шантану, а затем и тебя, Грозный! Где ты был, пока гандхарвы расстреливали нас?! Где?! Там, где не раз бывал твой родитель? Да и он ли один?! Там, откуда вышел маленький Читра и его брат Вичитра, который еще не знает, что остался последним?! Да?!

Люди в зале и опомниться не успели, когда Кичака грузно упал на одно колено — и в руке сотника мутным высверком блеснула сталь. Нож с хрустом вошел между ребрами, скрежетнув по кости, бешенство разом оставило сотника, сменившись вялым удивлением — вот оно, оказывается, как все просто… только холодно… холодно…

— Прощай, Грозный, — еле слышно шепнул Кичака, брызгая кровью изо рта на драгоценную инкрустацию пола. — Прощай… прости дурака… боги, за что?!

Вдовствующая царица встала с кресла и медленно спустилась по ступеням вниз. Темное лицо Сатьявати было бесстрастно, будто не ее только что оскорбляли в Зале собраний при родичах и министрах покойного мужа, и лишь под левым глазом женщины билась синяя жилка, оттягивая вниз веко.

Дурная примета. Вдвойне дурная, когда подмигиваешь покойнику.

— Уберите тело, — бросила Сатьявати и пошла прочь из зала, в облаке сандалового аромата.

Старая мартышка глядела ей вслед и тихо плакала, прижимаясь к ногам недвижного хозяина.

1

Брахману-советнику было холодно.

Словно предсмертное ощущение Кичаки-самоубийцы до краев заполнило душу, раз и навсегда отучив кровь согревать тело, — а дура кровь и рада! Жидкая, мутная водица в жилах, рыбья слизь… Пора уходить. Давно пора, но всегда находилось неотложное дело, мешавшее покинуть Город Слона и удалиться в леса, чтобы спокойно перейти к полному разрыву с миром. Опоздал, прозевал момент — теперь и ушел бы, да ноги не носят! Холодно, холодно…

Поверх щуплого тела были грудой навалены косматые шкуры, в том числе и три шкуры восьминогой шарабхи — зверя редкого, безобидного, обладателя роскошного черно-серебристого меха. Вокруг ложа полукругом стоял целый выводок черепах-жаровен, и сизый дымок колебался в жарком воздухе. За дверью тихо переговаривались слуги, ожидая приказаний. Не от старца хозяина — этот уже лет десять не приказывал ничего, довольствуясь малым и отказываясь от любой роскоши в пище или одежде. Приказы отдавал пятидесятилетний внук советника, жрец храма Ганеши-Слоноглава, покровителя наук, в позапрошлом году жрец похоронил отца и теперь заранее готовился к погребальным обрядам над дедом — все знали, что жизни тому осталось с гулькин нос.

Холодно…

Брахман-советник смотрел в потолок и вспоминал царей, которых он пережил: Пратипу, Шантану-Миротворца, и вот сейчас — юного Читру, так и не воссевшего на трон из священного дерева удумбара. Странно: чем более могущественной становится держава Лунной династии, тем несчастливей каждый последующий раджа! О Гангее Грозном брахман старался не думать — и не только потому, что сын Ганги отказался принять на себя титул раджи. Просто старое сердце подсказывало: если говорить о дисгармонии мира, то Грозный явится скорее самым ярким подтверждением подлости судьбы, чем опровергнет выводы советника!

По ту сторону двери сбивчиво загомонили слуги, и брахман приготовился к явлению заботливого внука. Дверь и впрямь скоро отворилась, но вместо внука в покоях объявилась странная гостья, полностью закутанная в темное покрывало — лишь глаза влажно поблескивали из-за кисейной вуали.

«Морена?» — спросил сам себя старик и усмехнулся через силу. Смерть не входит, предварительно согласовав свой приход со слугами у дверей. Она не скрывает лица под вуалью и накидкой, да и одежды Морены красные, а накидка гостьи густо-синяя с каймой по подолу… Зато взгляд, пожалуй, сходен. Знакомый взгляд.

— Я приветствую тебя, царица, — озноб мешал говорить, и голос дряхлого советника надтреснуто дребезжал. — Ты можешь раздеться: в этой жаре зябну один я…

Накидка, шурша, сползла на пол, и Сатьявати присела рядом с ложем на маленькую скамеечку для ног.

— Идя сюда, я не знала, с чего начать, — женщина поправила на старце ворох шкур, и брахман благодарно улыбнулся в ответ. — Скрыть лицо гораздо проще, чем открыть душу. Ты согласен со мной, старик?

— Это лишнее, царица. Душа не двери: если часто открывать, сквозняки продувают тебя насквозь.

— И все-таки я рискну. Я не люблю тебя, а ты не любишь меня — поэтому мы можем быть откровенны.

— Ты говоришь глупости, царица. Я далек от любви или нелюбви…

— Хорошо. Тогда скажу по-другому: ты всегда считал меня шудрой-чернавкой, загубившей твоего раджу, только от большого ума помалкивал, в отличие от того глупца, который закололся сегодня утром. Я же видела это и тоже молчала. Поэтому перейдем к делу. Говорят, и ты был молод, мудрый брахман?

— Это неправда, царица. Не верь досужим сплетням.

— Тогда сплетни и то, что в молодости некий знакомый нам обоим брахман был капаликой перехожим, бродячим шиваитом-ортодоксом? Что он бродил по земле с посохом-трезубцем, умащаясь пеплом от сожжения трупов и нося в котомке чашу-череп? Что на бдениях во славу Трехглазого этот капалика прославился знанием тайных обрядов, и свитская нежить Разрушителя плясала с ним в одном хороводе?

— Мало ли о чем болтают люди, царица? Особенно если они не понимают смысла собственных речей…

— Хорошо. Допустим. Тогда не мог бы ты, знаток смысла, поинтересоваться у того капалики: каким образом можно вызвать Веталу-Живца, духа жизни-в-смерти?!

Пожалуй, брахман-советник мог быть благодарен женщине за этот вопрос: впервые за много лет ему стало жарко, и капельки пота покрыли бледный лоб.

— Уходи, царица. И не слушай сплетников. Твой сын мертв, завтра царевича ждет погребальный костер и ласка Семипламенного Агни, очищающего все, к чему бы он ни прикоснулся. Не тревожь родного праха…

— Ты разочаровываешь меня, старик! Неужели ты мог заподозрить мать в таком надругательстве над собственным ребенком?!

— Уходи, царица. Прошу тебя — уходи!

— Я уйду. Но если ты откажешь мне, то сегодня же ночью я пойду на городское кладбище и сама стану искать ответ на свой вопрос. Ублюдок, который не сумел сберечь моего мальчика, ушел от меня в смерть — и ушел, не договорив до конца. Я заставлю его отвечать! Живого или мертвого, но заставлю! И если ошибусь, лишенная помощи бывшего капалики, — знай, что это именно твоя нерешительность сделала сиротой моего второго сына! Что скажешь, мудрый советник?

— Выйди, царица…

У самых дверей женщину догнал слабый голос старца:

— И вели слугам подать носилки и готовить паланкин.