Королевство - Ю Несбе

– Этот – мэра, – сказала она. – А вон тот, – она указала на нечто напоминавшее пастушью хижину, – наш.

Я не совсем понял, что она подразумевала под словом «наш» – ее и мой или ее и мужа, – но понял, что направляемся мы туда.

Она открыла дверь, и мы вошли в нагретую солнцем комнату, наполненную спертым воздухом. Закрыла за нами дверь. Сбросила с себя кроссовки и положила руки мне на плечи. Даже босиком она была выше меня. Последний отрезок мы прошли пешком, и оба тяжело дышали. Так тяжело, что во время поцелуя пыхтели друг другу в рот.

Ее руки расстегнули мой ремень, словно это было самое привычное для нее дело, я же боялся крючков на ее бюстгальтере – они, как мне показалось, предназначались мне. Но это, видимо, было не так: она провела меня в комнату с задернутыми шторами – наверное, хозяйскую, – толкнула на кровать, и я смотрел, как она раздевается. Затем она подошла – ее кожа была холодной от высохшего пота. Она целовала меня, терлась о мое голое тело, и вскорости мы оба снова покрылись потом, как два мокрых скользких тюленя, обвившиеся вокруг друг друга. От нее сильно и приятно пахло, и она била меня по рукам, если я вел себя слишком назойливо. Я был то чересчур активным, то невыносимо пассивным, но наконец она взяла дело в свои руки и направила меня.

– Не шевелись, – сказала она, неподвижно сидя верхом на мне. – Просто почувствуй.

И я почувствовал. И подумал, что теперь Рой Опгард официально уже не девственник.

– Я думал, завтра, – сказал дядя Бернард, когда я вернулся.

– Что?

– Экзамен на права.

– Так он и есть завтра.

– Да? Ты так ухмыляешься, как будто уже его сдал.

На восемнадцатилетие дядя Бернард подарил мне «Вольво-240».

Я даже дара речи лишился.

– Юноша, не смотрите на меня так, – сказал он смущенно. – Машина не новая, нечего устраивать представление. А вам с Карлом машина нужна – не ездить же всю зиму на велосипедах.

С точки зрения механика, «Вольво-240» – идеал: запчасти достать легко, хоть модель и сняли с производства в 1993-м, а при надлежащем уходе на ней всю жизнь можно проездить. У моей слегка истерлись шаровые шарниры и втулки передней подвески, а также крестовина промежуточного вала, но все остальное – как новенькое, ни следа ржавчины.

Я сел за руль, положил новенькие водительские права в бардачок, повернул ключ зажигания, а когда направился к шоссе и проехал табличку с названием Ус, до меня наконец дошло. Что дорога не кончалась. И не кончалась. Что перед красным капотом лежал целый мир.

Лето выдалось долгим, теплым.

Каждое утро я отвозил Карла в супермаркет – туда он устроился работать на лето, – а потом ехал в мастерскую.

И за эти недели и месяцы я стал не только опытным водителем, но и пусть не опытным, но во всяком случае – по мнению Риты Виллумсен – сносным любовником.

Обычно мы встречались до обеда. Каждый приезжал на своей машине, и парковались мы на разных лесных дорогах, чтобы никто не решил, что мы вместе.

Рита Виллумсен выдвинула лишь одно требование:

– Пока мы вместе, с другими девушками ты не встречаешься.

На то было три причины.

Первая: она не хотела заразиться какой-нибудь венерической болезнью, которые, как она знала от врача, гуляли по деревне, ведь парни вроде меня всегда находят себе шлюх. Дело не в том, что она до смерти боялась подцепить хламидий или лобковых вшей – все эти проблемы быстро уладил бы врач в Нотоддене, – но иногда Виллумсен по-прежнему требовал выполнения супружеского долга.

Вторая: влюбляются даже шлюхи – и тогда они стараются найти объяснение каждому слову, произнесенному парнем, отмечают все колебания, присматриваются к любой неафишируемой прогулке по лесу, пока не выяснят то, что им знать не положено, и не устроят скандал.

Третья: она хотела меня удержать. Не потому, что я представлял собой что-то выдающееся, просто смена любовника в такой маленькой деревне, как Ус, сопровождалась слишком большим риском.

Если кратко, требование исходило из того, что Виллумсен не должен ничего знать. И опять же, причина была в том, что Виллумсен, будучи дальновидным бизнесменом, настаивал на форме личной собственности, и, как говорится, у госпожи Виллумсен не было других прелестей, кроме чисто физических. Она просто-напросто зависела от мужа, благодаря ему она жила той жизнью, какой хотела. Меня это устраивало – у меня вдруг тоже появилась своя жизнь.

По ее собственному выражению, у госпожи Виллумсен было образование.

Она родилась в хорошей семье в одной из деревень, расположенных на равнинах Восточной Норвегии, а когда отец растратил семейное наследство, променяла бедность на стабильность, выйдя замуж за необаятельного, но состоятельного и предприимчивого торговца подержанными автомобилями, и, будучи двадцатилетней, убедила его, что не принимала противозачаточные, а проблема, видимо, была в его головастиках.

И всем тем красивым словам, манерам, ни на что не годной живописи и бесполезной литературе, которые ей не удалось навязать ему, она теперь учила меня. Показывала картины Сезанна и Ван Гога. Читала вслух «Гамлета» и «Бранда»[10].

И «Степного волка»[11], и «Двери восприятия»[12] – я-то считал тогда, что это группы, а не книги. Но первым делом она читала сонеты, написанные Франческо Петраркой в честь Лауры. Обычно на нюнорске и чуть дрожащим голосом.

Мы курили травку – Рита не рассказывала, где она ее взяла, – и слушали «Гольдберг-вариации» в исполнении Гленна Гульда. Я мог бы сказать, что школа, которую в то время подарили мне свидания с Ритой Виллумсен на пастбищах, стоила больше, чем любой университет или высшая школа, но это, разумеется, было бы грубым преувеличением.

Но для меня они сделали то же самое, что и «Вольво-240», когда я выехал из деревни. Они открыли мне глаза на совершенно иной мир. И теперь я мог мечтать, что мир этот принадлежит мне, – осталось только освоить язык посвященных. Но ведь все это случится не со мной. Не со мной, братом-дислектиком.

Карл тоже не производил впечатления человека, мечтавшего о дальних странствиях.

Скорее наоборот. По мере того как после лета наступали осень и зима, он все сильнее и сильнее замыкался. Когда я спрашивал, о чем он думает и не хочет ли прокатиться на «вольво», он смотрел на меня с отстраненной, мягкой улыбкой – как будто меня рядом не было.