Жизнь не здесь - Милан Кундера

Потом гроб стоит в церкви, окруженный венками. Бабушке после перенесенного апоплексического удара приходится пальцем приподнимать веко, чтобы видеть. Она осматривает гроб, осматривает венки; на одном из них лента с именем Мартынова. «Выбросите это», — приказывает она. Ее старческое око, над которым палец придерживает омертвелое веко, преданно стережет последний путь Лермонтова; ему всего двадцать шесть лет.

Яромил (ах, ему нет еще и двадцати лет) лежит; в своей комнате весь в жару. Врач установил воспаление легких.

Через стену доносится громкая перебранка жильцов, и две комнаты, где проживает вдова с сыном, являют собою осажденный островок тишины. Но мамочка не слышит гвалта из соседней комнаты. Она думает только о лекарствах, горячем чае и холодных компрессах. Когда он был совсем маленьким, она не уставая просиживала над ним много дней подряд, чтобы вынести его, раскрасневшегося и горячего, из царства мертвых. И теперь будет сидеть над ним столь же самозабвенно, долго и преданно.

Яромил спит, бредит, просыпается и вновь начинает бредить; пламя лихорадки облизывает его тело.

Значит, все-таки пламя? Он все-таки будет превращен в огонь и свет?

Перед мамочкой стоит незнакомый мужчина лет сорока и хочет поговорить с Яромилом. Мамочка отказывает ему. Мужчина называет ей имя рыжей девушки. «Ваш сын донес на ее брата. Сейчас они оба арестованы. Мне надо поговорить с ним».

Они стоят лицом к лицу в мамочкиной комнате, но теперь для мамочки эта комната лишь прихожая перед комнатой сына; она сторожит ее, как вооруженный ангел ворота рая. Голос посетителя резок и возмущает ее. Она открывает дверь к сыну: «Что ж, попробуйте поговорить с ним».

Мужчина видит пылающее лицо юноши, который бредит в жару, и мамочка говорит тихим и твердым голосом: «Я не знаю, что вы имеете в виду, но уверяю вас, мой сын знал, что делает. Все, что он делает, во благо рабочего класса».

Высказав эти слова, которые нередко слышала от сына, но которые до последнего времени были чужды ей, она ощутила прилив необыкновенной силы; сейчас она чувствовала себя связанной с сыном больше, чем когда-либо прежде; она сливалась с ним в единую душу, в единую мысль; она создавала с ним единую вселенную, сотканную из единой и однородной материи.

Ксавер держал в руке портфель, в котором была тетрадка по чешскому языку и учебник природоведения.

«Куда ты хочешь идти?»

Ксавер улыбнулся и указал на окно. Окно было открыто, в него светило солнце, и издалека доносились голоса города, полного приключений.

«Ты обещал взять меня с собой…»

«Это было давно», — сказал Ксавер.

«Ты хочешь предать меня?»

«Да. Я предам тебя».

Яромил не мог перевести дыхание. Чувствовал только, как безмерно ненавидит Ксавера. Он еще недавно думал, что он и Ксавер одно существо в двух обличьях, но сейчас понимает, что Ксавер некто совершенно другой и что он его злейший враг!

А Ксавер наклонился к нему и погладил его по лицу: «Ты красивая, ты очень красивая…»

«Почему ты обращаешься ко мне как к женщине! Ты рехнулся?» — крикнул Яромил.

Но Ксавер не дал себя перебить: «Ты очень красивая, но я должен предать тебя».

Он повернулся и направился к открытому окну.

«Я не женщина. Ты же видишь, что я не женщина!» — кричал ему вослед Яромил.

Жар ненадолго спал, и Яромил оглядывается кругом; стены пусты; обрамленная фотография отца в офицерской форме исчезла.

«Где папа?»

«Его здесь нет», — тихо говорит мамочка.

«Как так? Кто его снял?»

«Я, мой дорогой. Не хочу, чтобы ты смотрел на нее. Не хочу, чтобы кто-то становился между нами двумя. Сейчас мне уже ни к чему лгать тебе. Ты должен все знать. Твой отец не хотел, чтобы ты родился. Не хотел, чтобы ты жил. Он принуждал меня лишить тебя жизни».

Яромил был изнурен сильным жаром и не имел сил ни спрашивать, ни возражать.

«Мой красивый мальчик», — говорит ему мамочка дрожащим голосом.

Яромил понимает, что женщина, говорившая с ним, всегда любила его, никогда не ускользала от него, и ему никогда не надо было опасаться за нее, никогда не надо было ревновать ее.

«Я, мамочка, совсем не красивый. Это ты красивая. Ты выглядишь так молодо».

Мамочка слышит, что говорит сын, и ей хочется плакать от счастья: «Тебе кажется, что я красивая? Но ведь ты похож на меня. Ты и слышать никогда не хотел, что похож на меня. Но ты правда похож на меня, и я счастлива, что это так. И она гладит его желтые и нежные, как пух, волосики и целует их: «У тебя волосы ангела, дорогой мой».

Яром ил чувствует страшную усталость. У него уже не было бы сил идти искать какую-нибудь другую женщину, все они так далеко, и путь к ним бесконечно долог: «Никогда мне не нравилась ни одна женщина, — говорит он, — только ты, мамочка. Ты красивее всех».

Мамочка плачет и целует его: «Ты помнишь тот курортный городок?»

«Да, мамочка, я любил тебя больше всех».

Мамочка видит мир сквозь огромную слезу счастья; все вокруг нее расплывается в этой влаге; вещи высвободились из пут формы и танцуют на радостях: «Правда, дорогой мой?»

«Да», — говорит Яромил, держа мамочкину руку в своей горячей ладони; он устал, он невыразимо устал.

Уже высится земля над гробом Волькера. Уже госпожа Волькерова возвращается с кладбища. Уже лежит камень над гробом Рембо, но его матушка, как известно, велела открыть семейную шарлевильскую усыпальницу. Вы видите ее, эту строгую даму в черном платье? Она всматривается в темное, сырое пространство и убеждается, что гроб на своем месте и что он закрыт. Да, все в порядке. Артюр лежит и не убегает. Артюр уже никогда не убежит. Все в порядке.

Значит, все-таки вода? Никакого пламени?

Он открыл глаза и увидел над собой склоненное лицо с мягко скошенным подбородком и обрамленное пушистыми желтыми волосами. Это лицо было так близко над ним, что ему казалось, будто он лежит над источником и видит в нем собственное отражение.

Нет, никакого пламени. Он утонет в воде.

Он смотрел на свое лицо на водной глади. Потом на этом лице он вдруг увидел невыразимый ужас. И это было последнее, что он видел.

Окончено в Чехии в 1970 году

«Жизнь не здесь» — аллюзия на знаменитую фразу Рембо. Андре Бретон цитирует ее в заключении к «Манифесту сюрреализма». В мае 1968 года она стала лозунгом парижских студентов, исписавших ею стены Сорбонны. Первоначально роман назывался «Лирический возраст». Однако, увидев испуганные лица своих издателей, усомнившихся в том, что роман, обремененный столь абстрактным названием, будет распродан, я изменил его.