Тихие воды - Ника Че

– А вы давно его знаете?

– Очень давно, очень.

Еще пролет. Она услышала, как он переложил пистолет, как тяжело оперся освободившейся рукой на перила.

– А все эти женщины…

– Я тренировался, – она затихла, но потом снова собралась с силами. Она уже заставила его разговориться, значит все правильно, так и нужно. Но о чем еще спросить, о чем? На память шли все ее роли, и она вспомнила – Джулия, ее сумасшедший муж.

– Почему вы хотите меня убить? – Помимо воли ее голос дрогнул, и она поняла – опять начинает играть, опять, привычно, в кротость и беззащитность. – Я ничего вам не сделала…

И тут он захохотал. В голос, так, что сотряслись стены и сирена на миг затихла, хохотал зло, безумно, с истерикой, что пролезала сквозь хохот.

– Ничего не сделала, сучка? Из-за тебя я восемь лет просидел в лагерях. Из-за тебя, твоего муженька и гребанного Бельке, который тогда отправил меня на это чертово задание. Он говорил – ты сложный случай, ты ценна для президента и страны, и потому мы должны позаботиться о твоей репутации. И я потащился слушать твои сопливые признания, я, боевой офицер! Но я и не думал, что этот подонок тебя избивает. Я решил – расследование ни к чему, опять ты будешь измазана, лучше бы ты была вдовой, так сказал Бельке – и я пошел решить проблему, и решил ее, пусть не очень чисто, но он же был форменным психом, я думал он пьян и все будет в порядке, но не получилось, но я же знал, что наши ребята сделают все правильно. А Бельке не понравилось, что о тебе поползли слухи и что я держал тебя за ручку, ему не понравилось, что я в твоих глазах могу оказаться тем, кто защитил тебя от Штибера с его загонами. О нет, эту роль он приберег для себя. Официантка растрепала, тварь. Поэтому – служебное расследование, обвинение в превышении полномочий и в том, что теперь мы не узнаем, кто еще входил в состав группы заговорщиков… Штибер – заговорщик! Да это смешно просто, он все мозги к тому времени пропил, никого и знать не мог, а только кропал стишки, и Герман это знал, и все мы знали, но я все равно поехал по этапу, а он остался тут, делать свою гребаную блестящую карьеру, подбираться к тебе, сети свои плести, и стал большим начальником, и ты, конечно, потекла и побежала к нему, что еще от тебя ждать. Но теперь я вернулся, у меня есть претензии, и я думаю, все получилось превосходно – сначала я пристрелю тебя, его драгоценную Евразию, на его глазах, а потом с превеликим удовольствием снесу башку и ему, потому что…

Они как раз дошли до очередного пролета, она слышала – он опять перекладывает пистолет в другую руку потому, что, не опираясь на перила, не может идти и не может говорить, и в этот момент грохнуло где-то сверху, но она подумала – не может быть, это стреляли в меня, но тут такая акустика, может, так всегда кажется, если стреляют в упор, – и завизжала, бросившись вперед, ожидая каждый миг еще одного выстрела в спину, а боли почему-то не было, хотя может, так всегда, и вдруг она налетела на кого-то, врезалась в кого-то, и ее поймали чьи-то руки, и от слез она ничего не видела, но Герман, стоявший наверху, уже обнял ее, крепко держа, не давая ей вырваться, и говорил, говорил:

– Теперь все хорошо. Все прошло, все получилось, и теперь у нас с тобой все будет хорошо.

***

Она не помнила, как он завел ее в квартиру, уговаривая не шуметь, как запер за ними дверь, как усадил на кровать, как сунул в руки чашку с горячим напитком, кофе или чаем, она на поняла. Как добавил коньяк в ее чашку, как налил и себе – впервые он пил на ее памяти, не считая того глотка шампанского, и это так поразило ее, что она вдруг остановилась, – слезы замерли на глазах, – и глупо спросила:

– Ты пьешь?

Он рассмеялся, просто, облегченно, и Ада поняла, что никогда не видела его таким – словно огромный груз сняли с его плеч, и они чуть опустились, расслабились.

– Только когда для этого есть очень значительный повод, – он присел на кресло напротив нее, откинувшись на спинку, и сделал небольшой глоток, потом положил пистолет рядом с собой. Он больше не обнимал ее и, несмотря на его расслабленную позу, несмотря на то, что он пил, Ада видела, его глаза продолжают изучать ее, как бабочку под микроскопом, как какое-то затейливое насекомое.

– Ты все слышал?

– Не все, только с середины. Ты запаздывала, и я вышел на лестничную клетку, он как раз смеялся, мне это не понравилось, – Герман покачал головой. – Я спустился чуть ниже, увидел, что происходит, и стал ждать удобного момента. Ты умница, он отвлекся и…

– Откуда он взялся? – Поразилась собственному ровному голосу. Может быть, она недооценила себя, может, она способна бегать по городам, в которых объявлена тревога, отбиваться от маньяков, узнавать, что ее возлюбленный – лжец каких поискать, и не терять присутствия духа?

– Полагаю, вышел по амнистии, которую этот идиот Сайровский объявил, чтобы произвести впечатление. Я предупреждал, что это плохая идея, выйдет столько всякой дряни, которую мы годами пытались упрятать, но он и слушать ничего не хотел. Я, разумеется, оказался прав, но теперь это уже…

– Ты ничего не хочешь мне объяснить? – Она и сама не знала, о чем спрашивает. О взрыве, о том, что рассказал ей маньяк, о том, что сам Герман имел в виду, когда сказал ей «я тебя вытащу», о том, что они теперь будут делать? Вопросов было даже слишком много, и от шока она никак не могла понять, что же волнует ее в первую очередь.

– Смотря, что тебя интересует.

– Правда! – Ее била крупная дрожь, и она вскрикнула, когда горячий чай залил ей руки, больше от неожиданности, чем от боли. Размахнулась и швырнула чашку, обжегшую ей пальцы в стену, и Герман инстинктивно вскинулся, схватившись за пистолет, и она захохотала так громко, так в тон все еще вывшей сирене. – Стреляй же, стреляй, что ты ждешь? Кого на этот раз обвинят во взрыве? Дай угадаю, на этот раз бомбу принесла я, да? А потом мой труп найдут в ресторане, твои люди найдут, конечно, и плевать на пулевое ранение, так? Стреляй же, что ты ждешь?

Она орала, а он спокойно убрал пистолет в кобуру на груди, прикрыл пиджаком, удивленно посмотрел на нее, потом улыбнулся, поднялся.

– Зачем же так, если бы я хотел тебя убить, достаточно было позволить Марку дойти до квартиры и заставить ждать несколько часов. Он был на последней грани, ты бы что-нибудь не так сказала и… А то и вовсе не предупреждать тебя – и тебя действительно сейчас нашли бы, обгоревшую и безусловно мертвую, в ресторане. Ну успокойся же, послушай меня, – но его слова больше не действовали, и он попытался ее обнять, а она вырвалась, пытаясь расцарапать ему лицо, но он легко перехватывал ее руки.

– Ты, это все ты, это с самого начала был ты! С Горецкой ты тоже спал, она тоже тебя любила? Так ты все делаешь да? Какая же я дура, какая дура.

– Тихо, Ада, прекрати орать, – он встряхнул ее, потом поцеловал, но она извернулась и укусила его, чувствуя, как в ней постепенно не остается ничего, кроме ярости и боли. Все сомнения предыдущей ночи вернулись, и она поняла, все поняла – разве мог Сайровский провернуть все это один? Нет, нет, они сделали это вместе, но потом что-то не поделили, власть не поделили, и Сайровский принялся убирать тех, кто помогал ему, кроме Димы, конечно же, кроме Димы, который был так ничтожен, что его можно было купить – а такие как Герман не покупаются. И у одного были выигранные выборы, а у другого – чуть ли не лично преданная ему армия, Сайровский был хитер, а Герман еще хитрее. Притих, изображая желание сотрудничать, позволил перевербовывать своих людей, позволил переодевать их, отстранить себя позволил – и все это потому, что знал, что президенту недолго торжествовать. И никакой любви не было, а была только политика, грязная политика, и, может быть, ему нужен был этот ужин, нужна была Ада, чтобы Сайровский чуть-чуть потерял осторожность, поехал ужинать, взяв с собой минимум охраны, а Ада была просто – игрушка, и никакой любви, никакой, только ложь, бесконечная кровавая ложь.