Бумажные души - Эрик Аксл Сунд

На крыльце послышались шаги матери.

– Довольно музыки, – сказала Эм, указывая на никельхарпу. – На ее звуки являются всякие юродивые. Убери.

Я пошла к себе в комнату и сунула никельхарпу под кровать.

* * *

Примерно через час Видар уже спит, и я тайком вылезаю в окно; никельхарпа со мной. Чаще всего я слушаюсь мать, но играть ни за что не перестану.

Темнота в это время года не бывает густой, и я выхожу в изжелта бледную ночь. Тишины тоже не дождаться – птицы, наверное, думают, что еще день, они поют и щебечут как ни в чем не бывало.

Я сажусь на бревно неподалеку от заброшенного хутора. Здесь никто не услышит, как я играю. Пусть меня окутает землистый запах сырого мха, пусть слезы текут, как хотят.

Знает ли Эм, что происходит раз в неделю на берегу озера, за плавучими мостками?

После того первого раза, в марте, я считала недели. Шестнадцать раз, а послезавтра будет семнадцатый. Я изолгалась, потому что молчу о том, что делает со мной отец Ингара. Но и рассказать невозможно. Как бы ни было ужасно ходить туда, как бы я ни хотела все прекратить – я не могу никому ничего сказать. Не потому даже, что Старейшины мне запретили, а потому, что мне стыдно. Мне так стыдно, что от одной только мысли, что кто-нибудь обо всем узнает, меня тошнит.

Я открываю футляр и достаю никельхарпу. В последнее время я так много играю, что инструмент мало-помалу учится говорить сам по себе, как будто ему самому интересно, какие мелодии мы можем произвести на свет. Не Генделя и не Шуберта. Теперь у никельхарпы голос какого-то лесного существа, и что означают ее звуки – неизвестно.

Может быть, она хочет говорить на языке, на каком Тинтомара говорила в Кольмордене, гуляя среди вязов, кустов лещины, кленов и черемухи?

Нет, не совсем на таком. Моя Тинтомара – страшная хульдра, она поет о ельнике и горных березах. Да и Витваттнет не Кольморден, тысячи пестрых цветов здесь не найдешь. Вместо них придется познакомиться с брусникой и черничником, морошкой и колючими побегами тощего шиповника.

Страхульдра, думаю я. Хорошее имя для никельхарпы.

Я кладу ее на живот, щиплю струны, провожу по ним смычком. Инструмент может выносить ребенка какого-нибудь незнаемого существа; выносить ребенка может и мой живот. Мне тут же делается тревожно.

Что, если я забеременею?

Я не хочу думать об этом, но все равно думаю. Я с силой провожу смычком по струнам; звук получается резкий, пронзительный, инструмент содрогается, дрожь передается прямо мне в живот.

Отец Ингара лжет, когда говорит, что хочет выполнить наш долг и спасти деревню от вымирания.

Часто он даже не изливается в меня должным образом. Иногда он вытаскивает себя прямо перед тем, как окончить, и испускает семя на меня, а иногда хочет сделать это внутри, но не там, где положено, хотя, конечно, знает, что, если испускать семя в этих местах, я не забеременею.

Я снова небрежно вожу смычком по струнам Страхульдры, вверх-вниз, все быстрее, с силой нажимаю на клавиши. Шелестит береза: птицы испугались шума. Я пронзительно кричу, словно хочу криком исторгнуть из себя вкус отца Ингара.

Как хорошо дико водить смычком и кричать одновременно, и я играю и кричу, пока лес не затихает, пока последний муравей не уползает к себе домой.

Есть только я и моя сведенная судорогой рука со смычком, саднящее горло и пылающие кончики пальцев. Чем быстрее я играю, чем ужаснее звучит никельхарпа, тем больше я его ненавижу; Страхульдра словно питает мою ненависть, ненависть растет, делается все опаснее.

Я не слышу, как топочут за спиной сапоги: кто-то бежит по лесу. Внезапно я чувствую на шее холодные пальцы.

Меня дергают за волосы, я опрокидываюсь назад, падаю с бревна, все еще сжимая в руках никельхарпу и смычок.

Надо мной стоит Эм: взгляд мрачный, сжатые губы дрожат от гнева. Эм вырывает у меня из рук смычок, ломает его, потом дергает к себе никельхарпу; та издает глухой звон, когда Эм бьет ею о бревно. Наконец Эм заносит инструмент над головой и с нечеловеческой силой обрушивает его на упавшее дерево.

– Нет…

Короткое бессмысленное слово тонет в хрипе. Никельхарпа валяется возле бревна на земле. Она сломана пополам. Щепки и оборванные струны торчат во все стороны.

* * *

Ночь пролетает, становится утром следующего дня. Я словно прикована к постели: ночью не могла уснуть, а теперь не могу встать. Видара, должно быть, лихорадит, он все еще спит в своей кровати в дальнем углу. Раскраснелся, лоб блестит.

Дверь открывается, но вместо Эм ко мне входит мать Ингара. Аста останавливается у кровати, сцепив пальцы. Лицо ее, наверное, должно выражать сострадание, но выглядит просто застывшим.

– Я обещала, что присмотрю за Видаром день-другой, а ты, если хочешь, отдохни, – говорит она.

Потом Аста сообщает, что Эм уехала следом за Пе.

– Может, они привезут тебе новую никельхарпу? – Мать Ингара улыбается, глаза у нее вроде бы ласковые, но я ничему не верю.

– Заберите Видара к себе домой, – прошу я. – Мне надо кое-что сделать, и мне понадобится помощь Валле. Можете попросить его прийти сюда к девяти часам?

Аста кивает. Я поворачиваюсь в постели лицом к стене, спиной к ней. Аста будит и одевает Видара, а я вспоминаю, как отец рассказывал мне историю о том, как один охотник повстречал в горном лесу хульдру.

Пе давно уже не рассказывает мне сказок на ночь, и иногда мне этого не хватает. Он говорит, что сказки помогают людям понять жизнь и что их смысл ясен даже малышам.

Когда я подросла, сказки стали страшными, недетскими, но слушать их было интереснее. Когда у меня в первый раз случилось женское (мне тогда было двенадцать лет), я стала думать, почему тело так себя ведет, почему телом я становлюсь женщиной быстрее, чем головой. Мне хотелось сказок о взрослой любви, и Пе рассказал мне про охотника и хульдру.

В одной деревушке у подножия горы, окруженной лесами и болотами и очень похожей на Витваттнет, жил охотник. Однажды он, как всегда, пошел с ружьем в лес, чтобы добыть еды для жены и маленьких детей. Но ему не везло; за весь день охотник и лесной мыши не встретил. Охотник еле держался на ногах от голода – голод в его деревне был, как у нас в Витваттнете.

Стемнело. Охотник уже повернул было домой, как вдруг увидел на поляне кролика. Кролик был легкой добычей: он сидел неподвижно, а белая как снег шкурка