Зеркало воды - Софья Ролдугина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Слау заметил взгляд, усмехнулся уже из темноты:
– И что тебе на месте-то не сидится, парень, – и пальцами взяв Цвая за шиворот, перенёс его в безопасное место.
…каким-то чудом никто не погиб и даже не простудился. Однако возвращались в Поокраинный город в молчании; после смерти, прошедшей так близко, что дыхание её осело инеем у некоторых на волосах, шутить не хотелось, да и любопытство как-то поугасло. Наиболее стойко держалась, как ни странно, обморочная девица; она шла третьей, следом за седой дамой, постаревшей за одну ночь на сто лет. Слау довёл группу до бара на окраине, невозмутимо собрал оплату с тех, кто соизволил её отдать, и ушёл назад, к топям.
Цвай застал его у того самого озерца, которое плавно переходило в Болото. Слау сидел на бережку, закатав штаны до колена, пил пиво и смотрел на закат.
– Чего вернулся, парень?
Помявшись немного, Цвай сел рядом. От волнения сердце колотилось в горле.
– Я тут подумал… – Он невольно скосил взгляд; от голых ступней проводника под водой отходили корни и терялись в мутной глубине. – Я тут подумал, что аттракцион с удильщиками можно усовершенствовать.
– Да ну?
– Есть такие фонарики, они из бумаги, а внутри свеча. В сложенном виде много места не занимают, зато, если свечу поджечь, поднимаются вверх на горячем воздухе… А часть манекенов можно заменить куклами, на которых медики учатся, так правдоподобней выглядит.
– Мыслишь здраво, – хмыкнул Слау. Поболтал ногами в воде; корни всколыхнулись. – А тебе-то это зачем?
Цвай стиснул кулаки, сминая штаны на коленках.
Это был самый скользкий момент в его плане. Даже не потому, что настоящую причину так на словах не объяснишь – про истинные чудеса, которые сами себя охраняют и которыми делиться не хочется, про смысл жизни и прочее. Он-то был уверен, что Слау и так всё понимает без слов.
Но зачем-то просит подтверждений.
«Испытывает?»
– Я. – Цвай осёкся. И тут его осенило: – У меня денег нет. В смысле, пяти тысяч. Может, думаю, отработать? Вам помощники не нужны? Вы же тогда сказали, перед походом: «Пять тысяч или что-то твоё». Вот он я, свой собственный. Ну как, подходит?
Слау расхохотался, а отсмеявшись, хлопнул его по плечу:
– Почему нет, парень ты явно смышлёный. Поработаешь сезон, а там посмотрим. Что смотришь?
Во рту у Цвая пересохло.
– Ну, это… Если уж вы согласны… Я хотел спросить, ещё с той самой ночи, когда гроза была. Зачем настоящему хозяину топей вот это всё? Фальшивые аномалии, экскурсии, туристы? Я ведь видел проводников в баре. Все, хоть чего-нибудь стоящие – из твоих. И сувениры эти…
Он осёкся.
Слау запрокинул голову. Неподвижные, светлые его глаза были как мутноватая водица в бочагах.
– Если объяснить в двух словах, то вы, люди, как Болото.
Цвай кивнул. Многое становилось понятным – и автомобили с голубятнями в топях, и нарочито фальшивые аттракционы, и нелепый этот наряд…
Чуду нужно нечто его уравновешивающее. Дурная привычка; нелепая привязанность, нечто настоящее за аляповатыми декорациями; тайна.
Люди – как Болото.
А Болото затягивает.
Будь осторожен с крепкими напитками. Они могут заставить тебя выстрелить в сборщика налогов… и промахнуться.
Пьянство – особая форма самоубийства, позволяющая тебе оживать на следующий день. Я, кажется, уже прожил десять или пятнадцать тысяч жизней.
Вкус кофе прекрасен, но непонятен. Его нужно научиться понимать и любить, только при этом условии можно с упоением наслаждаться им в полной мере.
Если кофе – яд, то исключительно медленно действующий, поскольку сам я умираю от него более полувека.
Город похож на действующую модель вселенной, как ее описывают святые отцы.
Внизу адская жара, клубы черного дыма и белого пара, исходящие ржавыми слезами лабиринты труб, среди которых импами снуют чумазые истопники.
Вверху – серебряные сигары дирижаблей ползут меж острых готических шпилей и расписных пряников-куполов, блестят зеркальные грани, за которыми в алмазном сиянии и шелесте пальм обретаются князья мира сего.
Между верхом и низом – кипит жизнь.
Город напоминает живой организм – в струпьях сажи и плесени, вдыхает и выдыхает смог, потеет потоками грязи и талого снега, ржавая вода, дерьмо и пар струятся по кровеносной системе его трубопроводов.
Мы обретаемся между адом и раем.
По берегам затянутой радужной пленкой, запруженной судами полноводной Нави, чьи парапеты поросли ракушками и шерстью шевелящегося сизого мха.
По берегам гнилостной, узкой, причудливо изгибающейся Яви, из омутов которой тянутся к поверхности, шумно лопаются пузырьки воздуха.
В осаждаемых клопами пыльных каморках многоквартирных домов. Под ажурными мостами, дрожащими и гремящими от проходящих по ним составов. Под сенью рубиновых звезд и расправивших крылья платиновых соколов.
Между небом и землей обретаемся мы – двенадцать миллионов живых историй, глупых мечтаний и черно-белых снов – гребаная душа это города. То, что делает его по-настоящему живым.
Это Яр-Инфернополис. Город похороненных надежд. Это мой дом.
Я тяну абсент за столиком на верхнем (для особо важных персон) этаже арт-кафе «Сад расходящихся Т.»
Тускло светят неоновые лампы, мерцают на испещренных фианитами стенах, бликуют на обтянутых серебряной тканью диванах. Все здесь пропахло приторными духами и перегаром, наркотиками и сексом.
Кроме меня посетителей нет. Нет и персонала. Сегодня кафе закрыто. На высоких дверях, поверх традиционного «Мертвяков после 22:00 не обслуживаем», висит крупная табличка: