Скорпион в янтаре. Том 1. Инвариант - Василий Звягинцев

Сталин и сам любил вставлять в разговор грубые и даже матерные выражения, потому резкие выражения своего сатрапа[50]принял с пониманием. Значит, уверен в себе человек, коленки у него не дрожат.

Самый дальний на тот момент в мире бомбардировщик двенадцать часов трясся в воздухе, бренча какими-то незакрепленными железками, продуваемый через тысячи щелей ледяным ветром, без всякой герметизации, тащась ненамного быстрее хорошего автомобиля на высоте вершин Эльбруса. Пассажиры, предусмотрительно одетые в трехслойное нижнее белье, как у водолазов, меховые кожаные костюмы, а поверх еще и полушубки, сорокаградусный холод переносили нормально, хуже было с вибрацией, утомительным гулом моторов, воздушными ямами и нехваткой кислорода. Многим такой комплекс непривычных для цивилизованного человека факторов показался тяжеловатым. А куда денешься? За борт не прыгнешь, а чтобы освободить бунтующий желудок — пакет из толстой бумаги выдан, и все на этом.

Шульгину и еще нескольким людям на борту, в том числе экипажу, было полегче. Сашка время от времени заходил в пилотскую кабину, где за штурвалом сидел знаменитый летчик Громов, которому, как двадцатью пятью годами позже Титову, волею вождей не позволено было стать «летчиком номер один».

Чкалов первым пролетел на «РД-25» 10 тысяч километров из Москвы в Портленд (США) за 63 часа, а Громова, который чем-то Сталину не очень нравился, отстранили от полета, чтобы не стал первым. Однако, назло всем, ровно месяцем позже он на таком же точно самолете покрыл на полторы тысячи километров больше за 62 часа, имея в баках такой остаток горючего, что только мексиканская граница помешала установить суперрекорд.

До того, как он первый раз попал в прошлое, в двадцатый год, Шульгин не подозревал о том, насколько это неприятное чувство — смотреть на симпатичного тебе человека и разговаривать с ним на равных, зная всю его предстоящую жизнь до самого конца. Причем не важно — предполагается ли это будущее счастливым или наоборот. В первом случае даже хуже. Допустим, в оригинале истории Михаил Михайлович был жив еще и к моменту исхода наших героев на Валгаллу. Генерал-полковник, легендарный Герой, на восемьдесят пятом году жизни сохранял бодрость и кураж. А что с ним случится теперь? Не угадаешь, в какую сторону твое вмешательство может изменить судьбу великого летчика. Славы, может, и прибавит, а жизни?

Занимаясь глобальными проектами, выносишь за скобки судьбы миллионов, успокаивая себя тем, что это вроде как не всерьез, нечто вроде компьютерной игры на историческом материале. Но глядя в глаза конкретному человеку, вдруг понимаешь, что для него-то все по-настоящему, что у него другой жизни нет и не будет, что бы там ни творилось на других исторических линиях.

Снова на философию потянуло, а лучше бы о собственной судьбе и жизни подумал, сам тоже далеко не бессмертен, и гомеостата с собой нет.

В любой момент крылья могут отвалиться, движки заглохнуть, обледенение начаться. Сашка куда более надежных реактивных самолетов не любил, именно потому, что осознавал, садясь в кресло, полную утрату власти над собственной судьбой и обстоятельствами. Только в самолете посещало его это отвратительное чувство бессилия.

Каково же этим летчикам, сидящим рядом с ним в освещенной только лампочками приборов кабине, чуть не ежедневно подниматься в небо, доверяясь примитивной технике, неизвестно кем сделанным моторам? Вон, великий Чкалов убился в предыдущей жизни — как раз движок и остановился в нескольких метрах от земли. Шульгин обычному «Москвичу» не слишком доверял, если не перебирал его своими руками до последней гайки.

А этот «рекордсмен» летит и летит. Пока. Шульгин суеверно выставил указательный палец и мизинец левой руки.

— У вас, Михаил Михайлович, перерывы бывают? — спросил он Громова, взяв из рук бортмеханика гарнитуру СПУ[51].

— А в чем дело? Мы вообще на автопилоте идем. Спать я пока не хочу.

— Так, может, встанете, разомнетесь?

Они устроились в отсеке верхней огневой точки, Шульгин на откидном сиденье, летчик на патронных ящиках. Громов знал, кого он везет, но познакомились они за пару часов до вылета и близко, как следовало, пообщаться не успели, обменялись лишь несколькими дежурными фразами. Потому пилот смотрел на зампредсовнаркома слегка настороженно. Власть — она и есть власть, со всей свойственной ей дурью и хамством. Такие же примерно товарищи его в рекордный полет не пустили, намеренно сломали самолет, чтобы первым стал любимец Сталина и пролетарий, а не своевольный бывший дворянин.

Шульгин протянул командиру плоскую фляжку с лучшим из возможных коньяков.

— До посадки далеко. Взбодримся?

Громов возражать не стал.

— Хорошо. Прямо нектар. Смотрю я на вас, товарищ руководитель делегации, и удивляюсь. Сколько со мной серьезных людей летало, но даже и представить не мог, чтобы на пяти километрах коньяк пили и шуточки шутили. Кабину после них мыть приходилось, и не раз. Вы не из бывших летчиков?

— Нет, я из бывших миноносников Первой мировой. Еще бы посмотрел, как вы себя почувствовали в восьмибалльный шторм на «Новиках», сутки и больше…

— Понимаю и уважаю, — сообщил Громов, снова приложившись.

— Закурить здесь можно?

— Попробуйте, только удовольствие вряд ли получите… Кислорода и так мало.

— Значит, обойдусь.

Сашка давно уже думал, как быть, если самолет все-таки начнет падать. Удастся ли с помощью все той же формулы удержать его в воздухе или даже попытаться перебросить на место? Шесть тонн БРДМ получалось через полсотни парсек, а двенадцать тонн в пределах Европы?

Он надеялся, что сумеет, только делать это будет при последней крайности, до упора «не умножая сущностей». Что скажет тот же Громов, если его самолет после отказа, допустим, одного или двух сразу моторов все же приземлится в Барселоне, да еще и на несколько часов раньше расчетного времени, показав среднюю путевую скорость километров семьсот в час?

Сейчас, чтобы скоротать время и отвлечься от неприятных мыслей, спросил то, о чем собирался заговорить только после прибытия на место.

— Михал Михалыч, а что вы скажете, если я предложу вам должность командующего всей республиканской и нашей авиацией? Вы же по натуре руководитель, а не просто пилот-рекордсмен. Не так?

Он знал, что с началом Отечественной войны Громов с должности командира отряда летчиков-испытателей был назначен командиром авиадивизии, потом воздушной армии и руководил весьма успешно, в отличие от многих героев Испании и Халхин-Гола.

— Имеете полномочия? — со странной усмешкой спросил Громов.