Почерк зверя - Влад Вегашин

Орк понимает. Орк прекрасно понимает, он все еще очень хорошо помнит, как добивали раненых сородичей, неспособных дальше полноценно жить — добивали по их же просьбе. Он помнит, как шаман пронзил ножом сердце его отца, когда прошло пятнадцать дней с того момента, как старый вождь, получив страшные ранения в бою, впал в такое же состояние. Грим тогда не горевал — он знал, что дух отца уже свободен, а тело — это всего лишь тело…

Но сестренка… как такое могло произойти? Почему судьба так несправедлива?!?

Он запрокинул голову и тихо, отчаянно завыл.

— Видишь? — Раадан медленно опустился на землю. — Ты правильно поступила, уничтожив Птицу.

— Принцип меньшего зла? — Арна отвела взгляд, села рядом с Творцом.

— Нет. Принцип большего добра.

— Так что же, получается, что ради большего добра можно творить зло?

— Уничтожение Птицы не было злом, Арна. И ты сама это только что увидела. Я прекрасно понимаю, как тебе тяжело от осознания того, что ты сделала. Но ты должна была это сделать. В противном случае не было бы не то что большего добра — не было бы вообще никакого добра. Ты, кажется, все еще не осознала реальность страшной угрозы, нависшей над твоим миром.

— Я поняла. Что мне теперь делать? — тихо спросила Танаа, отводя взгляд. Состояние сдержанного спокойствия и холодной логической оценки исчезло, оставив после себя чувство опустошенности и почти полной безнадежности. Но она успела понять, что на этот раз сумела преодолеть блок на убийство Силой. Осталось только справиться с последствиями…

— Для начала — вернуться к жизни.

— А что потом?

— Делай то, что должна делать. И… Арна, я знаю, что тебе еще придется использовать твой Дар не по назначению. И в следующий раз тебя это убьет гарантированно… если ты не придумаешь, чем заменить это желание умереть.

— Заменить? Но как и чем? — она снова пыталась заставить себя мыслить логически.

— Как — ты разберешься сама. Я подскажу, если что, но не более. А вот на что… Древние Танаа завязали желание убить себя на всепоглощающее чувство вины. Вот и подумай, что может… нет, не искупить вину, но оказаться достойной карой за совершенное. Какой-то откат, что-то, что не убьет тебя, а, если можно так сказать, накажет.

— Я подумаю, — Арна улыбнулась. Ее охватило странное чувство спокойствия и уверенности в правильности происходящего. Теперь все было позади… ну, по крайней мере, на этот раз.

— Вот и хорошо. А теперь тебе нужно возвращаться.

— Я понимаю… Раадан, скажи — я опять не буду помнить о нашем разговоре?

— Пока что — увы, да. Потом — возможно… — Творец грустно улыбнулся. — Ладно, котенок, иди… и будь осторожна. Помни, что я люблю тебя.

Он разжал объятия и отступил на шаг. Спустя мгновение все вокруг погрузилось во мрак, и Арна осталась в этом мраке одна.

Выждав несколько секунд, девушка закрыла уже невидящие глаза и вслушалась в собственные ощущения, затем — в пространство вокруг нее. Она думала об Орогриме, об Эстисе, о Талеанисе, о Гундольфе, обо всех тех, кто успел стать ей дорог. О том, что из-за того, что она умирает, им очень больно. О том, что случится, если она не сможет вернуться. И, через длившееся вечность мгновение, Арна почувствовала, как в глубине ее души рождается нестерпимое, невыносимое, непреодолимое желание жить! Тонкая серебряная нить, вьющаяся из ее любви, из ее души и ее крови, из желаний, мечтаний, стремлений, из тоски по близким, эта нить оплела все ее существо и устремилась куда-то в сторону.

Танаа ничего не оставалось, кроме как последовать за серебряной путеводной звездочкой, горящей впереди.

Сперва по обнаженным нервам полоснуло дикой болью всепоглощающее отчаяние Орогрима. Потом — безнадежная тоска Эстиса и его давящее чувство вины. На этом фоне странно было чувствовать железную уверенность Гундольфа и его непонимание и отрицание факта смерти Арны. Считав же глухую обреченность Талеаниса, Танаа уже сама почувствовала себя бесконечно виноватой.

— Я не верю, что она не вернется! — горячо говорил Грифон, замерший между кроватью и лекарем. — Я видел, кто она, и кем она должна стать! Она не может умереть!

Эстис молчал, глядя в пол. Орогрим не сводил взгляда с рыцаря — Гундольф был единственным, кто давал ему надежду. Мантикора, почти невидимый в тени, мрачно теребил рукоять бесполезного сейчас меча.

Наконец граф понял, что дальше хранить молчание уже нельзя.

— Гундольф, я надеюсь, вы не думаете, что я не хочу, чтобы Арна жила? — риторически поинтересовался он, и продолжил, не давая возмущенному рыцарю ответить. — Я хочу этого всей душой и, клянусь честью, многое ради этого отдал бы. Больше того, я прекрасно осознаю, что сам виновен в том, что с ней случилось… но у меня надежды уже не осталось. Поэтому…

— Надежда есть всегда, — прозвучал тихий голос, мгновенно оборвав Эстиса на полуслове. Арна с трудом приподнялась на локте. — Простите, что меня не было так долго. Я сама не знала, смогу ли вернуться… и надо ли вообще возвращаться.

— Я же говорил, — удовлетворенно выдохнул Гундольф. Орогрим просто развернулся к сестре, медленно опустился на пол возле кровати, взял в руки ее ладонь и все так же молча прижался к ней щекой. По лицу орка чуть ли не в первый раз в жизни катились слезы облегчения.

Поздним вечером к западным воротам Мидиграда подъехали трое путников в дорожных плащах, покрытых слоем пыли. Керин Райки, дежуривший в тот вечер на воротах, поморщился — как же ему надоели эти оборванцы, ищущие приключений, богатства и славы в его родном городе! Керин родился и вырос в стенах Мидиграда и обладал тем презрительным отношением к приезжим, какое бывает только у коренных жителей крупных городов, особенно — столиц.

Неприязненно покосившись на четверых имперских гвардейцев, которые по личному приказу самого императора торчали на воротах уже десятый день, сменяясь дважды в сутки, Керин неторопливой походкой направился к остановившим коней путникам. Он второй раз в жизни заступил на дежурство как старший смены и невероятно этим гордился — а как же, в двадцать два года он уже был удостоен такой чести! Того и гляди, годам к тридцати удастся дослужиться до начальника поста — тогда о старости можно не думать, жалованья, а потом и пенсии хватит на безбедную жизнь до самой смерти.

— Документы, — грубо потребовал стражник.

Высокий всадник, державшийся чуть впереди остальных, протянул Керину несколько свернутых в свиток листов, перевязанных лентой.

— Вот, — глухо раздалось из-под капюшона.

— Лица покажите, — Райки принялся возиться с лентой. — Вот что вас всех несет в столицу, сидели бы в своих деревнях… так нет, приключений хочется…

Он осекся на полуслове и чуть не выронил бумаги в пыль.

Первый же лист, который оказался в его руках, свидетельствовал о том, что Керин только что очень грубо нахамил пожалованному дворянину, имеющему постоянное мидиградское гражданство.