Черный лед - Энн Стюарт

Она справится. Она практичная молодая женщина, рожденная для жизни, и как только он исчезнет — либо в сумрачном потустороннем мире Комитета, либо в безоговорочной определенности могилы, — она найдет в себе силы через это переступить.

Но больше никогда и ни с кем у нее не будет лучшего секса.

Это единственное, что он, эгоистичный ублюдок, оставил для себя. Он надеялся и молился, чтобы этого у него не отобрал никто. Она будет спать с другими мужчинами, она выйдет замуж, родит детей и будет достигать оргазма с другим, не с ним. Но никто и никогда не сможет заставить ее тело петь, как пело оно в его руках, и как бы жестоко это ни звучало, он торжествовал.

Он погладил ее руку. Ее кожа была безукоризненно гладкой, изуверство Хакима осталось не более чем забытым ночным кошмаром. Если он когда-нибудь вернется в Комитет, Томасон устроит дикую истерику из-за того, что он извел эту жидкую платину на постороннего человека. Пошел он… Хлоя будет получать все, что он только сможет ей дать.

Включая свободу и безопасность, которые можно обеспечить, только полностью исчезнув из ее жизни.

Моника была последней опасностью. Он так до сих пор и не понял, каким образом ей удалось выжить, но она была самым неуравновешенным человеком из тех, с кем ему приходилось иметь дело за время работы на Комитет. Если точнее — самым неуравновешенным из тех, кто был еще жив. Такие, как она, не долго остаются в деле: нельзя позволять личным чувствам преградить путь, когда выполняешь задачу. Нельзя убивать, если только этого не требует работа, нельзя ненавидеть, нельзя любить.

Но Моника была настолько изъедена ненавистью, что даже умудрилась выжить там, где не выжил бы никто. И вместо того чтобы восстанавливать базу и налаживать деловые связи, она бросилась в погоню за Хлоей Андервуд — просто потому, что знала: так можно причинить боль ему. Выманить его из укрытия, а потом заодно убить и его.

Как только Бастьен остановит Монику, проблемы кончатся, по крайней мере для Хлои. Даже если для надежности ему придется пойти и перерезать глотку Гарри Томасону.

Он знал, когда ее сердце стало помалу прибавлять удары, и по коже прошла слабая дрожь.

Он знал, когда затрепетали ее ресницы, хотя и не видел ее отвернутого лица. Он был странным образом настроен на нее — хотя они спали вместе всего несколько раз, он знал ее тело, ее внутренние ритмы, ее пульс и ее дыхание настолько хорошо, что его собственное тело подстраивалось под нее. Его рука прошлась над ее рукой в легчайшем подобии ласки, и тут же он почувствовал ее мгновенный отклик. Она хотела еще. И — господи помилуй! — он тоже хотел еще!

— Они скоро будут здесь, — тихо сказал он. — Нам надо одеться.

Хлоя повернула голову, чтобы посмотреть на него, и он увидел высохшие дорожки слез на ее щеках, спутанные волосы, полное отсутствие макияжа. Она выглядела моложе, чем всегда, а еще она была невинна — в том смысле, который не имел ничего общего с временем, проведенным ими вместе. Невинность была глубоко в ее сердце, там, где у него не было ничего, кроме пустотелой сердцевины.

— Надо? — Ее голос звучал низко, хрипло, сексуально.

Он поверить не мог, что ему так быстро захочется ее опять. Хорошо, что в ближайшие часы ему придется либо умереть, либо исчезнуть. Теперь, когда он сам разрушил свою защиту, ему было все труднее и труднее восстанавливать ее вновь. А ведь их жизнь зависела именно от его хорошо отточенных навыков, в числе которых не было места уязвимости.

— Надо, — повторил он, отбрасывая волосы с ее лица.

Хлоя потянулась, поймала его руку, прижала ее к своим губам и стала целовать. У него на запястье были отметины ее зубов, на том месте, которым он прикрыл ее рот, чтобы заглушить вырвавшийся у нее крик, и теперь она слизывала кровь. Это доставило ему странное, глубокое удовлетворение. — Если у нас есть хоть малейший шанс выжить, мы должны быть готовы.

— Малейший шанс? Насколько это возможно?

Он пожал плечами:

— Случаются вещи и вовсе невероятные.

— Ты ведь можешь мне солгать.

— Зачем?

Хлоя оторвалась от него и села на постели. Она была прекрасна в лунном свете и больше не ощущала неловкости. Он тоже оставил на ней отметины — любовные укусы на одной стороне груди, красноту на бедрах, которую он натер подбородком. Это заживет. На них обоих все должно зажить.

— Если все равно придется умереть, не будет большого вреда, если ты солжешь мне, — сказала она. — В конце концов, это не будет иметь значения, а я умру счастливой.

— Я не собираюсь позволить умереть ни одному из нас. А в таком случае куда может завести нас ложь?

— Если ты ухитришься сохранить нам обоим жизнь, я обещаю, что все забуду. Просто скажи мне, что я тебе нравлюсь.

— Именно потому, что мы можем умереть, так важно говорить правду, — ответил он, не притрагиваясь к ней. — А говорить тебе, что ты мне нравишься, значит попусту тратить время. Я бы не пересек океан, не покинул убежище, не нашел тебя, если бы ты была мне безразлична.

Ее нежная неуверенная улыбка так ударила его по сердцу, что могла бы его разбить, если бы оно у него было, это самое сердце.

— Тогда солги еще что-нибудь получше. Скажи, что любишь меня.

— Тебе нельзя лгать, Хлоя, — ответил он. — Я люблю тебя.

Его слова дошли до нее не сразу. А потом, разумеется, она им не поверила — он видел это по сомнению в ее прекрасных карих глазах.

— Я не должна была просить тебя, — с несчастным видом сказала она, пытаясь отодвинуться. — Просто забудь…

Он так резко рванул ее обратно к себе, что она потеряла равновесие и упала на него, и тогда он обхватил ее лицо ладонями и держал так неподвижно, вглядываясь в ее глаза. Печальные, бесхитростные, болезненно искренние глаза.

— Я люблю тебя, Хлоя, — повторил он. — И ничего опаснее со мной случиться не могло.

— Я ведь не из тех, кто хочет тебя убить, — прошептала она.

— Сегодня — может быть, и нет. — Он слабо улыбнулся. — По крайней мере, это некоторая перемена в наших обычных отношениях. — Он легонько поцеловал ее, затем оттолкнул от себя.

Он не собирался давать ей возможность сказать еще хоть слово, задать хоть один вопрос. Он не жалел о том, что признался, — если он умрет, будет жаль, если он это скроет от нее. Она ему не поверила. И он не мог понять, что почувствовал при этом — облегчение или досаду. Наверное, она считает, что он солгал ей и признался в любви исключительно по причине собственного мягкосердечия. Даже после всех тех дней, что они провели вместе, после всего сделанного им и виденного ею, она еще думает, что он способен лгать из сострадания. Но состраданию не было места в его жизни, а ложь для него — всего лишь один из способов добиться того, что нужно.

Они быстро оделись в темноте. Из комнаты не было видно, начало ли светлеть небо — рассвет должен был наступить около шести утра, но вскоре он разольется над холмистым горизонтом. И непонятно было, прекратился ли снегопад. Монике наверняка хотелось покончить со всем до того, как наступит день, и она с компанией должна была находиться где-то неподалеку. У Бастьена не было ни единого доказательства, но инстинкты его работали на полную мощность.