Габриэль Гарсиа Маркес - Сергей Марков

Уругвайский поэт Бенедетти в интервью мне сказал, что Куба и вся Латинская Америка ещё недооценили той великой роли, которую сыграл Эрнест Хемингуэй.

В ночь со 2 на 3 июля Маркес сел писать нечто вроде некролога. Но ком подступал к горлу. Не верилось. Жизнь без Хемингуэя стала казаться менее настоящей. Листал потрёпанный январский журнал «Look» за 1954 год с очерком и фоторепортажем об охоте в Африке — этот очерк лёг в основу повести «Лев миссис Мэри» с пронзительным финалом, который Маркес, несколько раз прочтя, выучил наизусть: «В Африке всегда пребываешь в состоянии счастливой беззаботной грусти… У меня была воистину восхитительная бабушка с лицом ангела, если только ангелы могут быть похожи на орлов, и однажды, проведя шесть дней у моей постели после того, как я, боксируя под чужим именем, получил сотрясение мозга (в ту пору никто не хотел платить денег, чтобы посмотреть, как дерётся мальчишка по фамилии Хемингуэй), она, написав мне объяснительную записку за пропуск занятий в школе, сказала: Эрни, обещай мне делать только то, чего тебе действительно хочется. Всегда поступай так. Я уже старая женщина, и я всегда старалась быть хорошей женой твоему деду, а ты сам знаешь, каким он подчас бывает. Но я хочу, чтобы ты запомнил, Эрни. Ты запомнишь, Эрни?

— Да, бабушка, я могу запомнить всё, кроме шести раундов.

— Не в них дело, — сказала она. — Запомни-ка лучше вот что. Единственное, о чём я жалею, так это о том, чего я не сделала.

— Спасибо большое, бабушка. Я постараюсь запомнить».

Маркес вспоминал, как в начале 1957 года увидел в Париже седобородого Хемингуэя — с женой Мери он шёл по бульвару Сен-Мишель к Люксембургскому саду. На нём были потёртые джинсы, куртка, бейсболка. Маркес хотел броситься к кумиру, но лишь крикнул через улицу: «Маэстро!» Хемингуэй поднял руку и «каким-то дурашливым мальчишеским голосом крикнул в ответ: „Adios, amigo!“» («Прощай, дружище!»).

Дописать сумел лишь через неделю. Мутис передал некролог под названием «Человек умер естественной смертью» своему другу, мексиканскому писателю Фернандо Бенитесу — главному редактору литературного приложения к газете «Новедадес». Это эссе-некролог стало своеобразной визитной карточкой Маркеса в Мексике:

«На этот раз, похоже, правда: Эрнест Хемингуэй умер. Сообщение это взволновало многих в самых отдалённых и удалённых друг от друга уголках мира: этих его официантов, этих его проводников на сафари и подмастерьев тореро, этих его таксистов, нескольких боксёров, которым перестала улыбаться удача, да ещё пару вышедших на пенсию наёмных убийц.

Его судьба в определённом смысле была судьбой его героев, которые проживали мгновение в любой точке Земли, но оставались в вечности благодаря верности тех, кто их любил. Пожалуй, это и есть наиболее точное определение величины Хемингуэя. И, возможно, это определяет не конец, а лишь начало жизни в мировой литературе. Он — естественный образец великолепного человеческого экземпляра, настоящего и невероятно честного труженика, который, пожалуй, заслуживает большего, нежели места в высших сферах мировой славы».

…Гарсиа Маркес сожалел о том, что жизнь развела его с Хемингуэем, хотя несравненная Гавана могла бы свести — несмотря ни на что; сам виноват, не проявил настойчивости, которой учил дед-полковник. И ещё, будучи уже тридцатитрёхлетним, «в возрасте Христа», вновь сменив место жительства, без денег, с женой и ребёнком, он думал о том, что и «местом в высших сферах мировой славы», пожалуй бы, удовлетворился.

Мутис хоть и был колумбийцем, иностранцем (в пределах Латинской Америки это понятие относительное, как некогда было у нас в СССР), но благодаря своему характеру, темпераменту, деньгам имел в Мексике множество друзей, приятелей, знакомых в деловых кругах и среди творческой интеллигенции. «Его способность очаровывать помогла ему пробраться в высшее общество и заставить всех забыть, что он отбывал срок в тюрьме „Лекумберри“, — читаем в книге профессора Мартина. — И теперь он протаскивал в это неприступное и колючее, как кактус, общество Гарсиа Барча». С первых дней в Мехико Мутис «протаскивал» Габо с Мерседес, ещё не оправившихся от «шокотерапии», испытанной на юге Штатов.

Вообще, роль друзей в судьбе нашего героя велика, друзья столько раз ему помогали, его выручали, вытаскивали буквально со дна! Позволим себе здесь отступление и обобщение и задумаемся о роли друзей и товарищей в «жизни замечательных людей». Кто из них входил в науку, искусство, литературу (сосредоточимся на литературе) группой, компанией, поколением, кружком, а кто — в одиночестве, по крайней мере внешнем, входил и существовал эдаким «степным», по выражению Германа Гессе (кстати, роман «Der Seppenwolf» произвёл на Маркеса сильное впечатление), «одиноким волком»?

Несмотря на то что главным произведением Маркеса является роман с «говорящим» названием «Сто лет одиночества», «одиноким волком» его не назовёшь. Он с детства, едва оторван был от легендарного деда-полковника, — в «стае», в компании. Друзья — и однокашники, и барранкильские хохмачи, и коллеги-журналисты, и писатели — его любили, уделяли ему, несмотря на собственные проблемы (например, отсидка Альваро в мексиканской тюрьме с уголовными преступниками), много внимания, бескорыстного сердечного тепла. Трудно предположить, что относились к нему так из-за того, что чувствовали в нём будущую знаменитость. Думается, ему сопутствовали друзья потому, что он и сам умел дружить: не только брать, но и давать, помогать, слышать, сочувствовать, сопереживать, соболезновать… (И то, как он умеет сразу — рукопожатием, мягким, но волевым смешком в усы, шуткой, подмигиванием — обаять людей, вызвать дружеское расположение, автор этих строк испытал на себе.)

Мутис поселил семью Маркесов, прибывшую в Мехико с двадцатью долларами, сперва у себя, потом в отдельной квартире на улице Ренан, 21, в районе Ансурес, обставленной, правда, в спартанском стиле: два стула, стол, выполнявший функции обеденного и письменного, кроватка для Родриго и матрас на полу для взрослых. Но это не мешало Габриелю и Мерседес влюбляться в город ацтеков — многомиллионный мегаполис, в котором представлено всё, что только может представить себе человек, тем паче латиноамериканец, и где ранним солнечным утром снова кажется, что ты можешь всё.

Однажды ночью, глядя на тёмно-лиловое звёздное небо с серебряным аметистового отлива месяцем, как бы игриво откинувшимся со словами: «Эх, поживём!», Мерседес сказала Габриелю, что ещё до встречи с ним знала, что всё у них будет хорошо.

Альваро не терпелось показать другу Мексику. Пирамиду ацтеков, кафедральный собор, часовню Саграрио Метрополитано, замок Чапультепек, базилику Святой Девы Гваделупской — главную святыню страны, Олимпийский стадион, «холмы», на которых покупают роскошные виллы кинозвёзды… Несколько дней ушло на знакомство с брошенными городами, к которым Габо проявил особый интерес: Тула, Паленке, Теотиуакан, что в переводе означает «место, где люди становятся богами». Взобравшись по крутым ступеням на пирамиду Солнца, прикрыв ладонью глаза от солнечных лучей, наш герой долго смотрел на процветавший ещё до ацтеков густонаселённый город с золотыми вершинами пирамид, окружённый каналами, по которым скользили пироги, и по неизвестным причинам заброшенный, умерший. Чем-то он напоминал его Аракатаку.