Магия отчаяния. Моральная экономика колдовства в России XVII века - Валери Кивельсон

Безобразов старался получать помощь, откуда только мог. Жена также давала ему советы относительно того, как заслужить расположение государей.

Да его ж, Андрея Безобразова, жена велела писать на холстинках имя царя Петра Алексеевича, и царицы Наталии Кириловны, и бояр, и боярыню Нарышкиных, и кравчего князя Бориса Алексеевича, и думнаго дьяка Автамона Ивановича, и теми холстинками с тем писмом обертывала, неведомо для какого вымыслу, круг свеч восковых, и те свечи, оберченыя холстинками, посылала с людьми своими по церквам, и велела те свечи, затепля, перед образы ставить [Труворов 1889: 703][389].

Однако бесконечные челобитные, разнообразные заговоры и свечи не достигли цели. Государи не стали «тосковать» по Андрею Безобразову, а вместо этого велели казнить его как «вора и богоотступника», а заодно и семерых помогавших ему «волхвов и чародеев». Жену стольника приговорили к пожизненному пребыванию в монастыре. Четырем остальным назначили менее строгие наказания – битье кнутом с последующей ссылкой [Труворов 1889: 709][390]. Заговоры не принесли пользы, но тем не менее это дело служит примером того, как отчаянно все, даже высокопоставленные лица, добивались любви и милости вышестоящих.

Известна еще одна группа дел о колдовстве, направленном против царя и царицы. В них были замешаны «золотные мастерицы» Евдокии Лукьяновны, жены царя Михаила Федоровича: вероятно, они занимались вышивкой алтарных покрывал, которые женщины из царской семьи жертвовали в свои любимые церкви[391]. Одну из мастериц, Дарью Ламанову, уличили в том, что она сыпала пепел на царицыны следы. Под пыткой Дарья призналась в том, что сделала это по совету старой гадалки Настьки, чтобы царь с царицей любили ее и хорошо с ней обращались. На первом допросе Настька отрицала свою причастность к делу, но Дарья призвала ее повиниться:

Помнишь де ты сама как мне про тебя сказала мастерица Овдотя Ярышкина и я де по ее скаске к тебе пришла и ворот чорной своей рубашки отодрав к тебе принесла да с тем же воротом принесла к тебе соль и мыло и ты меня спросила прямое ли имя Овдотя и я тебе сказала что прямое и ты в те поры той моей рубашки ворот на ошостке у печи сожгла и на соль и на мыло наговорила а как наговорила и ты велела мне тот пепел сыпать на государьской след куда гсдрь и гсдрни црца и их црсские дети и ближние люди ходят, и тебе де в том от гсдря и от црцы вкручины никакие не будет а ближние люди учнут любити [Котков, Орешников, Филиппова 1968: 239–240][392].

Пытка развязала Настьке язык, и та больше не запиралась, признавшись в том, что творила волшебство – но, по ее словам, исключительно с невинными целями, как утверждала и Авдотья. Действительно, она подговаривала обращавшихся к ней женщин сыпать заговоренный пепел на царицыны следы, но «не для лихова дела для того как тот пепел государь или государыня царица перейдет де че в те поры будет челобите и то де дело зделаетца да от того ж де бывает государьская милость и ближние к ним люди добры». Магия вновь представляется средством смягчения жестокости, снискания милости и успешного разрешения судебных споров. Разумеется, после того как все открылось властям, обещанных результатов достичь не удалось. Златошвейки при царице отделались сравнительно легко: они потеряли работу в мастерской, а вместо этого им велели вновь занять какое-либо положение при дворе. Колдуньи, дававшие им наставления – большей частью слепые, – были сосланы вместе с мужьями в различные сибирские города [Котков, Орешников, Филиппова 1968: 239, 245, 247–248].

«У него сердца и ревность отымать»: магия и супружеское насилие

Заговоры, призванные облегчить тяжелые семейные обстоятельства, были еще более распространены, чем те, что служили для налаживания взаимодействия с «сильными людьми». В описанном выше случае дело было связано с насыланием порчи на царицу, а потому, естественно, привлекло пристальное внимание должностных лиц и продолжает до наших дней интересовать историков. Однако большинство показаний, полученных во время допросов, касались домашних дел. Дарья Ламанова признала себя виновной в том, что вызвала старую ворожею из-за Москвы-реки, и объяснила все следующим образом: «Она людей приворачивает а у мужей к женам серцо и ревность отымает а наговаривает на соль и на мыло да тое соль дают мужям в естве и в питье а мылом умываютца». Суть же дела, как явствовало из слов Дарьи, заключалась в том, что у всех этих женщин имелась одна и та же причина для обращения к колдунье: необходимость умерить крутой нрав мужа. О подруге, посоветовавшей позвать ворожею, Дарья сказала следующее: «Да и над мужем де она Овдотья своим то ж делала и у него к собе серцо и ум отняла что она Овдотья ни делает а он ей в том молчит». И далее: «Та ж де баба [колдунья] давала наговариваючи золотной же мастерице Анне Тяпкине чтоб муж ее Алексей Коробанов добр был до ее Анниных детей» [Котков, Орешников, Филиппова 1968:238–239, 243,246]. Несчастную колдунью – старую и слепую Настасьицу Ивановну – нашли и допросили. Сперва она все отрицала, но когда была «пытана накрепко и огнем зжена», подтвердила справедливость всех обвинений. Из уст ее прозвучало, возможно, самое выразительное из всех известных нам русских любовных заклинаний:

Как люди смотрятца в зерколо так бы муж смотрил на жену да не насмотрился.

А мыло скол борзо смоетца стол бы де скоро муж полюбил.

А рубашка какова на теле бела стол бы де муж был светел [Котков, Орешников, Филиппова 1968: 240][393].

Поэтические образы отражают горячую надежду и одновременно мрачную реальность существования этих женщин, которые желали идеальных отношений, восхищенных взглядов, нежных ласк, но получали в браке нечто прямо противоположное: домашние заботы, приступы ярости и побои.

Рассказы золотных мастериц из царицыной светлицы демонстрируют нам, до какой степени напряжение, порождавшееся иерархиями различных видов и отравлявшее любое «публичное» взаимодействие, было свойственно и самым частным, внутрисемейным отношениям. Говоря о своих попытках добиться от мужа доброты и нежности, женщины пользовались тем же языком, который употреблялся другими по отношению к царю и царице. Дома, как и во «внешнем» мире, обитатели Московского государства терпели оскорбления и рукоприкладство со стороны тех, кто обладал правом на господство и насилие. Чтобы умягчить сердце мужа и не дать ему распускать руки, они