Смута - Владислав Бахревский

Князь стоял опустив голову, полнощекий, как мальчишка, длинные ресницы обиженно дрожали.

– Ты что, Миша?! Уж не обидел ли я тебя ненароком? – совсем по-отцовски спросил царь.

Скопин поднял глаза, но тотчас опустил.

– Скажи-скажи! – стал просить его царь. – Я первый перед тобой извинюсь, коли виновен.

– Упаси тебя Боже, государь… А про обиду – так и впрямь обидно… Василий Иванович! Государь мой! На Ходынке, вдоль реки, – у нас семьдесят тысяч с Иваном Никитичем, да на Ваганькове, в твоих царских полках, тысяч с двадцать пять… В самой Москве, по башням, с пушкарями, с осадными дружинами еще столько же… Чего нам отсиживаться? Пойти и побить.

Вздохнул государь, положил руки на плечи Михайлы Васильевича, на лавку усадил.

– Поостынь, поутихни… – Бородку пощипывал, глазками помаргивал. – Я ведь тоже на поляков ходил. На того Вора, на прежнего. Нас было тысяч восемьдесят, а у них двадцать. Но побили, и жестоко, нас… Еще когда от Болотникова отсиживались, я велел перевести с латинского языка книгу «Устав ратных дел». Без смысла в голове воюем.

– Отчего же без смысла? У нас свой смысл, русский.

– Не хочу я, чтобы русский смысл иноземным был бит… Чем кичимся – дурной силой, медвежьей хитростью? Истинный русский смысл, завещанный праотцами, в ином – перенимай все лучшее, положи перенятое на душу свою, и пусть оно станет частью тебя. Пусть тот, от кого перенял, у тебя своему научится. Таков он – русский смысл. Ни в каком народе нет столько души, как в нас, потому что она ларец драгоценностей.

И заплакал.

– Михайла! Михайла! В том и беда, что русские люди все попортились. Где они, души белые? На всякой червоточина, ржавчина, а то и кровь… Я бы хоть нынче: венец – под одну лавку, державу – под другую… Бог не велит. Пропадет без царя Русь. Мне еще в приход Болотникова открылась горькая сия истина. Неужто, кроме меня, про то не догадываются? Всяк меня готов обидеть. Все горазды! Даже Гермоген злословит… А что без меня сделается – мне и подумать страшно… Ступай к войску, Михайла Васильевич, свет мой драгоценный, десница моя неувядшая! И помни, ради Бога! Нам с тобой надо не перевоевать, а перетерпеть. Будь зорок, умоляю! За чужими смотри и не забывай на своих оглядываться.

22

Знали, хорошо знали – враг на выдумки горазд. И проморгали. Враг даже самых осторожных приучил к себе… Толпа поляков каждый день вступала в Москву, царские люди ехали в Тушино. Тушинские ополченцы из крестьян перекликались с московскими стрельцами. И те и другие грелись на солнце, теряя боязнь. Разговоры шли пресоблазнительные.

Кто он там, главный тушинец, Вор ли, истинный ли царь Дмитрий Иоаннович, но простому народу от него одна только прибыль. Поместья господ, служивших Шуйскому, крестьянам раздал. Где прошел истинный государь – всем воля, всем земля.

…Рожинский поднял войско в последнем часу короткой июльской ночи, подкрались к городу, ударили, когда ни света нет, ни тьмы.

На правом крыле царского войска стояли татары. К ним подобралась конница донских казаков, которых вел атаман Заруцкий. Заруцкий изготовился для атаки, но тут запели молитву муэдзины, и атаман дал время татарам, чтоб, помолясь, успели заснуть сладким утренним сном.

Первым на московские таборы напал конный полк Валавского.

Спросонья, в полутьме, среди пальбы, воплей раненых, бьющихся в ужасе лошадей кинулись, себя не помня. Все огромное войско бежало, бросив обозы, пушки, походные церковки…

Рожинский, торопясь сокрушить московские полки, послал всю конницу, всю пехоту… Гоня бегущих, можно и в Москву войти. И взять.

Царица Марья Петровна разбудила Василия Ивановича в самую полночь.

– Ворохтается во мне, государюшко! Уж так ворохтается!

Василий Иванович перепугался.

Побежал к лампадке, запалил от огонька свечу.

– Дохторов покликать? За Вазмером разве послать?

– Ой, не надо бы, Василий Иванович. Ты прости меня! С непривычки страх напал. Знак дите наше подает.

– Знак? – Василий Иванович погладил Марью Петровну. – Сына мне роди! Царь без наследника – царь не надолго. Значит, и служить ему можно вполдела, вполсилы. Завтра иному придется поклоны отвешивать.

Нежно прикоснулся к подрастающему животу царицы.

– Драгоценна твоя тяжесть! Всему Московскому царству она во спасение.

– Ох ты как! – тихонечко засмеялась Марья Петровна. – Ножками толкается… Может, и не ножками, а как ножками. Ой, шалун! Ой!

И вдруг заснула. Так вот сразу и заснула, радостно улыбаясь.

Василий Иванович набрал воздуха задуть свечу и не посмел. Хорошо ли свечу гасить, когда о ребеночке говорили? Тревожно сделалось. Какой дитя знак подает?

Василий Иванович прочитал молитву, вышел в соседнюю комнату, к спальникам.

– Одеваться! Поедем на Ваганьково. Поглядим, как стережется войско от неприятеля.

Василий Иванович выезжал через Никольские ворота, когда на Ходынке пошла пальба.

Ваганьковское поле, где стояли дворцовые полки, было обведено рвом, и по всему рву стояли пушки.

Пока бегущие, гонимые скатывались в ров, пушкари изготовились. Словно огромный, до небес, огненный бык боднул ужасным лбом польскую да казацкую конницу. Было поле зелено – стало красным. Еще скакали лошади с оторванными головами, еще кричали усатые человечьи головы, кубарем катясь по скользкой от росы мураве, но ужас уже бил крыльями за спинами наступавших.

Гонимые полки строились, а царские давно уже стояли наготове, и теперь пошли и пошли злые за испытанный позор бежавшие полки. Пошли по Ваганькову, по Ходынке, через реку и дальше, до самых Химок.

Здесь уже Рожинский собрал в кулак войско, повернул на москалей их пушки, лучшие в мире пушки.

И снова перекрутился вихрь, помчал, кровавя землю, в обратную сторону, до Ходынки, где и опал, обессилев.

В тот день вечерней зари не было, солнце село в серую мглу. Ему, равнодушному светилу, сделалось нехорошо от вида кровавой земли, от множества трупов людей, лошадей, от ужасной тучи ворон, сетью покрывших небо.

23

Хоронили убитых. Тушинское войско до того поредело, что «истинный» царь решил спать одетым, и возле шатра днем и ночью стояли наготове оседланные кони.

На похороны воинов Лжедмитрий явился с паном Меховецким, своим ближайшим, наитайнейшим советником. Князь Рожинский только глянул на соперника, и ни слова, ни жеста. Бой за Ходынку он объявил победой. Русский обоз и пушки остались за тушинцами. А то, что дорого заплатили, так ведь москалей больше побито.

Никто, правда, не считал, сколько и кого, но все поляки и все казаки «и так знали», что они воюют лучше москалей.

Тризна по убитым нежданно перешла в пиршество встречи. В лагерь явились славные рыцари с гусарами и казаками. Пан Марк Выламовский привел тысячу, Александр Зборовский – тысячу, Андрей Млоцкий две хоругви: роту гусар и роту казаков.