Смертельная любовь - Ольга Кучкина

О том, что у Сони родится сын Гриша, Галич узнает только от своего друга Льва Копелева и тут же отправит письмо Соне. В нем мелькнет малопонятная фраза: «Если нельзя как полагается, то пусть будет никак».

Бескомпромиссная Лидия Корнеевна Чуковская запишет в дневнике:

«13 апреля 1972. Была у Ел. С. (ученый-математик Елена Вентцель, писавшая художественную прозу под псевдонимом И. Грекова. – О. К. ). Рассказала мне о Галиче. Волосы становятся дыбом. Супруга у Кащенко – допилась до белой горячки. Сам он в больнице сердечной. Мучается от того, что не дают курить. Есть подозрение (у Е. С.), что он – морфинист…

Галич был женат 30 лет на пошлячке, требовавшей тряпок.

Чтобы поставлять их себе и ей, писал, что прикажут, для театра.

Получал большие деньги.

Потом вдруг запел – вопреки приказанию.

Но жизнь, созданная им раньше, и пошлая баба рядом, и болезнь, и привычки, и “свет”, и алкоголь не дали остаться на высоте этой песни.

Он сошелся с хорошей бескорыстной женщиной, она родила сына – он ее бросил и не взглянул на ребенка…»

Все было не совсем так, как описывает Чуковская. А может, и совсем не так.

Непонятную фразу в письме расшифрует Алена Галич.

– Это гораздо более сложная история, чем казалось кому-то. У них с Ангелиной не было общих детей. Как так могло случиться при очень сильной взаимной любви? Однажды Ангелина прямо объяснила мне это. Она очень хотела детей. А он был против. Он сказал, что не выполнил своих обязательств перед Аленой, то есть мной, и потому не может позволить себе еще ребенка. Ангелина, слушавшаяся его во всем, послушалась и на этот раз. А значит, он, при его ответственности, тем более не мог позволить себе ребенка на стороне. Он никогда бы не бросил Ангелину. Как и она его. О ней можно говорить что угодно, но что она пошлячка, что требовала от него денег на платья – ни в какой степени не соответствует действительности. Она любила украшения – да. И он дарил их ей. Не потому, что она тянула, а потому что он ее любил. А она любила его. А то, что Соня родила от него ребенка, – что ж, право женщины родить ребенка от того, от кого она хочет…

Время убирает подробности, укрупняя события и героев.

Спустя семь лет Соня умрет от лейкоза. Когда это случится, Галич пошлет несколько денежных переводов для Гришиной бабушки, Сониной мамы. Переводы будут приняты.

Галич никогда не увидит сына. «Если нельзя как полагается, пусть будет никак».

* * *

Эмиграция надвигалась как бешеный поезд.

Александр Галич: «Последние дни в Москве, многие из вас помнят это не хуже, чем я, были совершенным безумием. Разрешение на выезд мы получили двадцатого июня, а билеты на самолет власти любезно забронировали для нас уже на двадцать пятое… за четыре дня нам предстояло покончить со всей нашей прошлой жизнью. Продать квартиру и вещи, получить визы в голландском и австрийском посольствах, упаковать и отправить багаж, проститься с близкими, друзьями…»

Вспоминает Раиса Орлова, жена Льва Копелева:

«В июне 1974 года мы пришли прощаться. Насовсем. Они улетали на следующее утро. Саша страшно устал – сдавал багаж на таможне.

Квартира уже была полностью разорена. Но и для последнего обеда красивые тарелки, красивые чашки, салфетки.

Он был в своей обычной позе – полулежал на тахте. Жарко, он до пояса голый, на шее – большой крест. И в постель ему подают котлетку с гарниром, огурцы украшают жареную картошку, сок, чай с лимоном.

Больше я его не видела».

Во дворе дома номер 4 по улице Черняховского остановилось такси, заказанное до аэропорта. Провожать отъезжающих вышел весь дом. Нюша зарыдала, закричала. Александр Аркадьевич непривычно грубо оборвал ее. Нервы у обоих были на пределе. За границу не впустили любимую собаку Галича – Сандрика. Еще один удар. Пса забрали знакомые.

Таможня не пропускала большой золотой крест, который носил Галич, крестившийся у Меня. Галич сказал, что ни за что не снимет его. Не выпустят – не надо, он не полетит. К таможенникам пошел Сахаров. Был какой-то телефонный звонок «сверху» и – команда: пусть летит с крестом.

В самолете сидело всего четыре человека. «Бронировать места» было незачем.

Из Осло Галич позвонил Сахарову. Сахаров сказал: «Я желаю вам обоим, тебе и Ангелине, всего самого хорошего. Постарайтесь научиться жить в этой новой для вас жизни и постарайтесь научиться жить счастливо!»

Они старались. Получилось ли у них?

Ни прошлое, ни будущее неотменимо.

* * *

Диссидент Игорь Голомшток, также вынужденный уехать из России, признавался:

«Я его очень любил. Но вот как описать его пребывание на “Либерти” в Мюнхене и всю ту грязь, которая вокруг него “вращалась”… Но главное, не говоря уже обо всем прочем, просто у него не было аудитории. И когда его приглашали в богатые дома старых эмигрантов, он пел, а там сидели люди с подстрочниками, следили, чтобы понять, о чем он поет».

Голомштоку вторит другой друг Галича, норвежский художник Виктор Спарре, член редколлегии «Континента»:

«Последний год безразличие и попустительство Запада почти привели его к духовной трагедии. Когда я увидел, что происходит, я должен был сделать что-то решительное. Я рисковал нашей дружбой и написал ему очень резкое письмо, в котором сказал, что он превращает в потеху драгоценный крест у себя на шее…»

Что там было? Алкоголь? Нелюбовь начальства, такая же пошлая за границей, как и дома? Какую роль сыграла женщина, увлеченная Галичем и последовавшая за ним в эмиграцию? Или другая женщина, работавшая в Мюнхене на радио «Либерти» и бросившая мужа ради Галича?

В Мюнхене Галич положил Ангелину в дорогостоящую клинику.

И – вылечил от алкоголизма.

Едва она поправилась, они переехали в Париж. В Париж отправилась и эта женщина, Мира Мирник, жена мясника. В Мюнхене муж-мясник – в лучших советских традициях – ходил жаловаться руководству на радио «Свобода». Ангелина держалась. Галич тоже. Они были связаны узами, которые ничто было не в силах разорвать. Оставленная Россия, не знавшая, что с ней случится через десять лет, любила Галича все проникновеннее и сильнее.

Алена Галич разыщет в Париже его дневники. Одна из записей: «Здешняя несвобода ничем не лучше нашей. Иногда хочется плюнуть на все и вернуться домой, пусть хоть в лагерь…»

* * *