Каиново колено - Василий Дворцов

Родина! Наша ты, милая Родина!

В Улан-Удэ возвращаться было безумием. Даже не так: возвращаться туда поздно, ибо Сергей там труп. Просто труп, давно и надолго. Разве что, тайно положить цветочки на свою могилку? И это бы ничего, что деньги, вложенные в его поездку Никанорычем, сгорели синим пламенем, но вот этим же синим же пламенем пфыкнуло задание серьёзных людей, проконтролировать честность сделки со стороны москвичей. И тесть тогда очень просил, точнее, умолял, всё время только что на коленях перед ним не стоял: «Не подведи, Серёженька, голову оторвут!..» Пусть хоть два раза отрывают. Если воскресят. Только сам он для их образцово-показательного кооперативного суда ни за какие такие договорные идеи не воскреснет. За что отвечать-то? Тоже, нашли доверенное лицо, которое дебет от кредита не отличит. Да ещё со знанием английского в пределах… Нет, бизнесмен из него такой же, как и семьянин. Семьянин? Вот-вот, это который муж, отец, опора и защита. Так, может быть, даже и лучше, если он для них без вести пропавший. Для них, для Ленки, Катюшки. И.? Кого ещё? Да, пожалуй, и всё на этом, остальные его уже и не помнят. Так что, разом всё само развязывается. Был человек, были проблемы. И… с ним, и у него, и от него. А тут ни проблем, ни человека. Ни долгов, ни обязательств.

Начинать новую жизнь с почти тонной баксов и опытом грузчика нужно бы с хорошей, но не броской гостиницы, и ужинать бы не в самом дорогом ресторане. И уж совершенно без роковых дам, там и сям безразлично пьющих отдающее дрожжами местное шампанское, но при этом компасными стрелками сидящих лицом ко входу. И у которых из-за полугодовалых плаваний мужей нервишки обычно не в порядке. Да, ещё нужно и самому с утра в номере цедить не якобы армянский коньяк, а родную пшеничную… Скромно спать, спать по восемнадцать часов. Ходить в порт, на вокзал, в аэропорт. Разгадывать кроссворды. Париться в общественной бане. Вот так всё медленно-медленно, помаленьку-помаленьку. Потому что для этой самой новой жизни обязателен толчок извне. Только извне. Тут нельзя ничего самому придумывать, фантазировать, заранее рассчитывать. Не только не нужно, но и вредно: ибо всё равно все придумки у человека на распутье всегда такие лукавые-лукавые, и такие сложные-сложные. Но почему-то всегда на одну тему: а не вернуться ли в прежнее?

Всё это правильно, да… Через пару недель ожидания Сергей перестал есть. Не мог, вот так вот не мог, проклятый аппетит отпал напрочь, и желудок ужался в горсточку. Двадцать пять дней в Америке, восемь в Пекине. Теперь пятнадцать здесь. Всё время прятаться от чьих-то глаз, играть в невидимку, как Зорге. На сорок девятые сутки наступила уже не тоска, а… а ничего. В том-то и дело, что ничего никак не наступало. Гостиница, гостиница, гостиница. Кажется, это у Лагерквиста есть незатейливая притча о гостинице и о её посетителях? Действительно, забавная всё же индустрия: всё обустроено вроде как для обслуживания только тебя желанного, и ничего для тебя конкретно. Кто ты?.. Клиент… Вошёл человек, расположился. Жил, что-то делал, что-то думал, обсмеивал, оплакивал. Потом вышел. И, всё: помыли, протёрли, проветрили. Кто здесь жил?..The client…

Потолок с плотно забеленной лепниной, мельтешащий новостями и шоу выцветший экран, дождь и снег за окном, опять потолок. Непродавляемая и даже несминаемая кровать, застеленная всегда чуть влажной, брезгливо холодящей застиранной простынею, плоская комковатая подушка в излишне свободной, мелких голубых цветочков, наволочке. Колючее бежевое одеяло. Если долго лежать на спине, то в начале затекают руки и плечи, а потом ноги и поясница. Поэтому каждый час-полтора необходимо, осторожно раскачав голову, и слегка согнув колени, переворачиваться набок. Или на живот. Волну тошноты от перемены положения сопровождал жалкий скрип. Даже не пружин, а растянутых крепёжных болтов в углах. Железная рама и дээспэшные стенки устало вспоминали о бесчисленных равномерных раскачиваниях, которые совершили на этой кровати в последние лет пять-семь неисчисляемые клиенты… Любовь купленная и настоящая, долгие союзы и частые измены, чадозачатие и педерастия. Ну, ладно, пусть ДСП, но и прессованная стружка, это всё же дерево, а дерево, говорят, имеет эмоциональные реакции. Дереву ведь тоже может что-то нравиться и что-то быть противным. Не только мимозе, но и сосне. Вот и этим спрессованным стружкам тоже должен быть рвотно омерзителен весь этот неизбывный человеческий поток, неоригинальностью поведения обесценивающий интерес к любым дальнейшим встречам. Командированные и списанные на берег, шлюхи и жёны, престарелые и едва получившие паспорт, кто из них честно проводил более двух одиноких ночей в этом одноместном номере? Временное жильё располагает к временным отношениям. Тем более, когда этажом ниже по вечерам так сладко ныл ресторанный саксофон и рокотала подстроенная под контрабас бас-гитара? Бедное, бедное дерево гостиниц… Бедный, бедный саксофон…

Саксофон гундосил классические блюзы. Классические? Кто-то просто разрывал «Murder In The First Degree». Но, ребята и девчата, чтобы пропеть такое, нужен ведь соответствующий аппарат. Звукоизвлечения. Как без толстых мягких губ до колен, как у Gertrude 'Ma' Rainey или Ida Cox, сие вытянуть? И чтоб зубы вот так же расходились на сто восемьдесят пять градусов?.. Потому-то наши доморощенные джазисты и не возбуждают. Всё без наката, без куража… Музыка, это ж всегда национальная музыка. Сердечный ли русский центр или китайский головной, или вот их, африканский, сексуальный. Ту-ду, ту-ту-ду. Нет, у нас, в России, творчество так низко не опускалось. И не прав был Пушкин: Барков для нас не сладкий запретный, а червивый фрукт. Даже прибалты, когда привозили свою раскладку актёрской игры на чакрах, адаптированную ими из суфийской практики, самым нижним центром задействовали солнечное сплетение. Более низкие вибрации на европейцев не действует. На нормальных европейцев, не раблезианцев. Для нас есть только три точки: лоб, сердце, пупок, и четыре основных ритма: A, B, C, D. Это объясняет воздействие не только музыки, но и любого творчества в любом виде искусства. Например, Высоцкий: третий центр, ритм. C. Это когда из-под ложечки бьёт пульсирующая прямая. А Рерих, первый центр, ритм. A. То есть, промеж бровей истекает абсолютно прямая, непресекаемая линия. А вот Петров-Водкин, это да, это уже наше чисто русское. У него из второго, сердечного центра идёт волнообразный ритм. B, причём волна мягкая, но сильная…

И пели сирены,

Запутаны в снасти,

Об юге, о страсти…

Мерцали их лиры.

А сумерки были и тусклы и сыры.

Синели зубчатые стены.

Вкруг мачт обвивались сирены.

Как пламя дрожали

Высокие груди…

Но в море глядевшие люди

Их не видали…

И мимо прошёл торжествующий сон,

Корабли, подобные лилиям,

Потому что он не был похож

На старую ложь,

Которую с детства твердили им.

Что ценно в переводчике? Уважение к оригиналу? Фигня. Лингвистическая грамота и этнографическая эрудиция? Чувство ритма? Опять пустенько. Нет, в нём важна врождённая возможность вдохновляться той же, что и автор, темой. Те-мой. Дух, дух должен входить, как хорошо об этом Флоренский писал. Поэтому переводчик не должен быть переводчиком только, а обязательно медиумом. То есть, он не смысл предложений в амфибрахий перекладывать, а дышать и сердцем колотиться обязан одинаково. С автором-то. Вот, Ахматовой сразу веришь, хоть она и испанского не знала, а всё равно, не то, что эти остальные, которые хоть и с языком, но на подбор безликие и безымянные. Тусклые, без вдохновения. И стихи у них без стихии.