Жернова истории - Андрей Колганов

В лесу нам практически не встречалась гуляющая публика и было довольно тихо – лишь слышны шум ветра в ветвях, щебетание птиц и другие лесные звуки. Лида задумчиво смотрела по сторонам, скользила взглядом по ярким пятнам цветов, украшавших полянки, вслушивалась в птичье пение – и неожиданно заявила:

– Не люблю леса!

Затем она, видно смутившись своей категоричности, немного поправила себя:

– Не этот лес… Тут, можно сказать, и не совсем лес – так, что-то вроде Венского или Булонского леса под Парижем, как мне мама о них рассказывала. Скорее парк, чем лес. – Она замолчала, приостановилась, обвела глазами окружающий пейзаж, как будто ища подтверждения своим словам, и вновь заговорила, опять перейдя на категоричный тон:

– Я леса не люблю еще с Гражданской. Тогда пришлось несколько раз за бандами по лесам гоняться. Особенно в сумерки или ночью – ужасное ощущение. Где свои, где чужие – непонятно. Из-за каждого дерева, из-за каждого куста в спину пальнуть могут. Или по-тихому, ножом… Сколько я там товарищей потеряла!

Девушка тряхнула головой, словно отгоняя нахлынувшие воспоминания, и двинулась по тропинке дальше. С ее лица исчезло суровое выражение, и родилась полуулыбка.

Ведомый своей спутницей, я вышел с нею к одному из двух пешеходных наплавных мостиков через Москву-реку, которые имелись в Серебряном Бору, – к тому, что был ниже по течению и вел к санаторию, занимавшему обширную территорию на другом берегу, в сосновом лесу, который, собственно, и назывался прежде Серебряным Бором, и лишь затем это название было перенесено на полуостров. Перед нами, за водной гладью, возвышался обрывистый берег, на котором справа просматривались домишки деревни Троице-Лыково и золотились на солнце купола церкви Живоначальной Троицы.

– А почему ты не хочешь идти на пляж? – ступив на мостик, задаю ей этот вопрос, решившись наконец вмешаться в течение событий.

– Да купальник я забыла, – досадливо махнула головой Лида, – поэтому не получится на пляже искупаться. Но я знаю местечко пониже санатория, где под береговым обрывом есть участок пологого берега. Место, считай, безлюдное, да там и кусты густые к самой воде подходят, можно незамеченной в воду залезть.

И в самом деле, пройдя еще минут десять по высокому берегу Москвы-реки вниз по ее течению, мы обнаружили едва заметную тропинку, сбегающую вниз по крутому склону. Внизу, у воды, виднелись сплошные заросли кустарника. Спуск был нелегким, и, поддерживая Лиду, опиравшуюся на мою руку, чтобы удержаться на осыпающейся под нашими подошвами тропе, я задавался вопросом – а наверх-то мы сумеем вскарабкаться?

Когда спуск был закончен, я разглядел между зарослями узенький проход, ведший на малюсенький песчаный пятачок у самой воды. Лида, не теряя времени даром, проскользнула между ветвями за ближайшую купу кустов, бросила свою сумку на траву, на ходу развязывая поясок, и взялась за подол своего модного – едва до колен – светлого платья-рубашки простенького прямого покроя.

Я тут же развернулся в противоположную сторону, хотя меня преследовало смутное подозрение, что этот джентльменский жест мог и не заслужить одобрения моей спутницы. Найдя достаточно защищенную от посторонних глаз позицию, я быстренько переоделся и отправился догонять Лиду, которая, судя по шумному плеску, была уже в воде.

Москва-река в Серебряном Бору была удивительно прозрачной, почти не затронутой промышленными загрязнениями, как в мое время. Чистое песчаное дно, на котором кое-где были видны колышущиеся на течении водоросли, при ясной солнечной погоде хорошо просматривалось на глубину примерно полутора-двух метров. Однако река несколько удивила меня своими обширными мелями, да и была явно у#769;же, чем в мое время. Впрочем, я практически сразу вспомнил, что она действительно серьезно обмелела уже к концу XIX века и стала более широкой и полноводной после завершения строительства канала Москва – Волга в 1937 году. Именно тогда Серебряный Бор стал островом, будучи отрезан каналом Хорошевское спрямление, и тогда же появился Хорошевский мост через этот канал. Была затоплена Троице-Лыковская пойма, и на ее месте появился Строгинский затон со Щукинским полуостровом, небольшие озерца на болотистых участках Серебряного Бора образовали единую водную систему, связанную с Москвой рекой (Бездонное озеро), а на сами болота, еще более подтопленные в связи с подъемом уровня воды, была намыта масса песка, образовавшего на берегах Серебряного Бора новые пляжи…

Но сейчас всего этого не было. Была начинающая мелеть по летнему времени речка, в прозрачной воде которой плыла девушка, забывшая дома купальный костюм. Волжанка, она довольно неплохо плавала, и, чтобы догнать ее, мне пришлось усиленно помахать руками. Правда, потребовалось придержать себя – я вовремя опомнился и не стал применять малоизвестный к настоящему времени кроль. Еще не начались летние Олимпийские игры 1924 года, и их победитель Джонни Вейсмюллер еще не ввел кроль в широкий спортивный обиход, так что пришлось обойтись банальными саженками.

Река вокруг нас и близлежащий берег были пустынны, никого не было и на противоположном берегу, где тянулись заболоченные участки Серебряного Бора. Лишь вдалеке, выше по течению, за наплавным пешеходным мостом, виднелись две или три лодки с дачниками. Лида, увидев, что я догоняю ее, остановилась, перевернулась на спину и почти застыла, лишь изредка пошевеливая руками и ногами. Подплывая поближе к ней, я не смог оторвать взгляда от ее груди. Не знаю, как она истолковала этот взгляд, но, во всяком случае, девушка смущенно улыбнулась и вновь перевернулась в воде на живот.

Причина моего пристального внимания была вовсе не в том, что от прелестей Лиды невозможно было отвести глаз (хотя я и отметил, что она отличалась довольно приятным сложением – стройная, гибкая и одновременно крепко сбитая, широкобедрая). Давным-давно ушли в прошлое те времена, когда меня (да и Осецкого тоже) можно было взволновать возможностью созерцать обнаженную девушку. Причина моего интереса была в ином. Что-то такое неуловимое почудилось мне в размытом образе, искаженном колышущейся водой…

Наплескавшись в еще не слишком теплой москворецкой водичке, мы как-то синхронно повернули к берегу и поплыли к нему наперегонки. Не доплывая до него, Лида остановилась, нащупывая ногой дно, и затем встала на песок, переводя дыхание. Вода не скрывала верхней части ее груди, и у меня невольно вырвался вопрос:

– О, где это тебя так?

И моя спутница без дальнейших пояснений догадалась, что речь идет о коротком шраме от колото-резаной раны, располагающемся практически ровно посредине ее груди, в ложбинке между двумя небольшими полушариями.

– Я же говорила тебе, что не люблю леса, – коротко бросила она, оттолкнувшись ногами от дна и начав лениво подгребать руками и ногами против течения. – Вот это и есть от него зарубка на память. – Она повернулась ко мне лицом, сделав гребок на боку, и после секундной заминки продолжила: – Это было весной двадцать первого года. Гнали мы одну банду, и где-то под Боровском те ушли в совсем глухие леса. Отпускать их не хотелось, и пришлось нашей группе с приданным отрядом ЧОН встать на ночевку прямо в лесу. Ночью я стояла в карауле. Вот тогда все и случилось…