Иствикские вдовы - Джон Апдайк

— Несколько совсем слабых, — призналась Александра. — Я решила не обращать на них внимания.

— Напрасно, — заявил он, вымучив кривую ухмылку своими пухлыми губами красивого мальчика и повторив широко охватывающий круговой жест, шикарный, но неуклюжий, в стиле, который вызвал в памяти обеих женщин видение его исчезнувшего наставника Даррила ван Хорна. — Электроны, — сказал Крис, — они повсюду. Они составляют самое жизнь.

— Расскажете об этом во вторник, — поспешила вмешаться Сьюки. — На нас начинают обращать внимание.

Толпа поредела, открыв взору печально примятую траву— растоптанный салат следов под кричаще-ярким электрическим светом. На спине майки Кристофера, когда он удалялся от них в этот меланхолический последний час карнавала, женщины прочли две строки — одну зеленую, другую черную: «Голосуйте за Эла, долой Даблъю»[54]. Это была старая майка.

Две женщины, склонившись друг к другу, поговорили еще несколько минут, стоя за киоском, торговавшим сахарной ватой. Над полосатой пластмассовой лоханью тощая механическая рука продолжала сворачивать бумажные кулечки с сахарной пряжей, для которых уже не было покупателей. Детей наконец увели домой спать, остались только усталые старшеклассники и рабочие в засаленных комбинезонах, начинавшие сворачивать оборудование. Александра спросила Сьюки:

— Что на тебя нашло?

— А что? Почему бы и нет? Надо держать его поблизости и присматривать за ним. Это наш единственный шанс. — Сьюки говорила своим репортерским голосом, категоричным и в то же время небрежным, ее поджатые губы придавали лицу самоуверенный вид.

— Он хочет нас убить.

— Я знаю. Так он говорит. Но это может быть обыкновенным сотрясением воздуха, а Джейн — просто совпадение.

— Должна тебе заметить, дорогуша моя, что меня очень раздражило то, как ты пыталась подлизаться к нему. Ты была слишком уж льстива. Что у тебя на уме?

Ореховые глаза Сьюки невинно расширились; в микрокосме золотистых крапинок ее радужных оболочек плавали отраженные карнавальные огни.

— Ничего, кроме твоих самых насущных интересов, душечка, — призналась она.

— Миссис Ружмонт! — Должно быть, ее окликали уже второй раз, но Сьюки услышала голос не сразу: идя по Док-стрит, она размышляла о добродетели и самопожертвовании (существуют ли они на самом деле или все это лишь лицемерие и попытка пустить пыль в глаза ради собственных целей?), одновременно держа перед мысленным взором образ Дебби Ларком, ее ладную белокожую фигуру, облаченную в простое серое платье, как бледное пламя в пелену дыма.

Недовольная тем, что ее прервали, Сьюки обернулась, ожидая увидеть спешащего к ней Томми Гортона, грузного человека с почти сомнительной репутацией, длинными, как у хиппи, волосами, неухоженной бородой, недостающим зубом и покалеченной рукой. Но борода и волосы были у него аккуратно подстрижены, а осанка стала более прямой. Она уловила дуновение самонадеянной юности, коей был некогда полон этот человек, влюбленный тогда в нее, но, кроме того, влюбленный в собственную красоту, которую она же ему и открыла.

— Том, — сказала она с тщательно отмеренной теплотой, — очень мило. Как поживаешь?

Ему не терпелось выложить свои хорошие новости, его обветренное красное лицо так и светилось ими.

— Смотри, — сказал он, подняв свою бедную искореженную руку. Несколько пальцев на ней медленно шевелились. — Они начали двигаться. И чувствительность возвращается.

— Ну так это же замечательно! — произнесла она, ошеломленная. — Что говорит твой врач?

— Она говорит, что это чудо. Велит разрабатывать их дальше.

Сьюки обратила внимание на неожиданное местоимение. Впрочем, конечно, теперь среди врачей, включая ее собственного в Стэмфорде, много женщин. В Средние века мужчины насильственно лишили ведьм возможности практиковать искусство врачевания, а теперь оно к ним возвращается, поскольку, как заметил Нэт Тинкер, серьезные деньги в медицине больше не вращаются. Ее докторица, хоть была выше ростом и старше Дебби Ларком, обладала такой же, как та, способностью успокаивать улыбкой и такой же сдержанной внутренней страстью, словно действенная добродетельность приносила ей чувственное вознаграждение — что-то вроде грудного вскармливания младенца. Наконец женщины начинают наследовать мир, предоставляя мужчинам все больше увязать в своих презренных фантазиях о насилии и собственном превосходстве.

— Я так рада за тебя, Томми, — сказала Сьюки, но душа ее витала далеко от радости за Томми Гортона; он был чем-то наподобие магазинчиков на Док-стрит, отчаянно, но тщетно пытавшихся приманить покупателей, или мерцания безуспешно стремившейся в открытое море воды на их задворках — осколком былых приключений, дорогих для нее прежде всего тем, что она их пережила, сумев уберечь свою яркую, чистую индивидуальность от шрамов. — Когда это началось? — спросила она из вежливости, поскольку Томми явно хотелось поговорить об этом событии.

— Вот это самое главное. Около двух недель тому назад. Я сидел дома, смотрел по «ящику» какое-то идиотское игровое шоу с участием знаменитостей, пока Джейн прибирала в кухне, и вдруг почувствовал покалывание в руке. Меня прямо подбросило в кресле, я двадцать с лишним лет ничего подобного не ощущал. А потом, ближе к ночи, начался дикий зуд. Я не мог спать, но мне было наплевать на это. Что-то происходило. Утром я посмотрел на свою руку, и мне показалось, что я могу шевелить пальцами, чуть-чуть. И еще мне показалось, что кости встали в более нормальное положение. С тех пор это повторялось каждый день, каждый день происходило небольшое улучшение. Да, мне бывает при этом больно. Но это боль, которая дает результат. Я уже могу держать вилку в этой руке. Посмотри! — Он несколько раз сложил пальцы все еще уродливой багрянистой и вялой руки щепоткой. Сьюки смущало то, что они беседуют, стоя посреди оживленной утренней Док-стрит, но складывалось впечатление, что прохожие сознательно не обращали на них внимания, вероятно, все они уже слышали историю Томми. — А суть в том, — продолжал он, стараясь глазами, покрасневшими от старости, пьянства и жалости к себе, притянуть к себе блуждающий взгляд Сьюки, — что это наверняка сделала ты. Ты и твои подруги.

— Что такого мы могли сделать? — спросила она. В памяти возникли картинки стародавних, как теперь казалось, времен, когда Джейн была еще жива: они втроем, обнаженные, перед алтарем Богини, устроенным Александрой, в очерченном гранулами «Каскада» круге, являющем собой основание конуса могущества; карты таро, неохотно превращающиеся в пепел на медной жаровне; ее выбор валета денариев — простодушно-самодовольного красавчика, — и за неимением лучшей идеи поспешная просьба к Ней совершить невозможное, и все это за минуту до того, как рот Джейн наполнился кровью и она прошептала: «Черт. Как больно». — Сьюки затопталась, полуотступая: — Конечно, мне было ужасно жаль, что это с тобой случилось, но…