Убийца по прозвищу Англичанин - Дэниел Сильва

– Отто Гесслер привык вести дела только с позиции силы. Его нельзя запугать, а деньги ему не нужны. Если вы попытаетесь так сыграть, вы выйдете оттуда с пустыми руками, если выйдете вообще.

– Так или иначе, я оттуда выйду.

– Я не был бы в этом так уж уверен.

– Я выйду оттуда, потому что ты ответствен за то, чтобы со мной ничего не случилось. Мы знаем, где ты живешь, мы знаем, куда твои дети ходят в школу, и мы всегда знаем, где тебя найти.

На губах Петерсона снова мелькнула самоуверенная улыбка.

– Не думаю, чтобы человек с вашим прошлым стал угрожать семье другого человека. Но наверное, во времена отчаяния требуются отчаянные поступки. Разве не так гласит поговорка? Давайте кончать, хорошо? Я хочу выбраться из этого проклятого места.

Петерсон повернулся и пошел вверх по склону в направлении виллы – Одед молча шел за ним по пятам. Эли Лавон положил свою маленькую руку на плечо Габриеля:

– Возможно, он прав. Возможно, тебе не стоит туда ехать.

– Он вытащит меня оттуда. К тому же в данный момент Гесслер ничего не выиграет, убив меня.

– Как сказал этот человек, во времена отчаяния требуются отчаянные поступки. Пошли домой.

– Я не хочу, чтобы они выиграли, Эли.

– Такие люди, как Отто Гесслер, всегда выигрывают. К тому же откуда, черт побери, ты планируешь взять денег, чтобы перекупить у него картины? У Шамрона? Как бы я хотел видеть лицо старика, когда ты представишь ему за это счет!

– Я не собираюсь брать деньги у Шамрона. Я возьму их у того, кто украл картины.

– У Аугустуса Рольфе?

– Конечно.

– В качестве искупления, да?

– Иной раз, Эли, прощение приходит дорогой ценой.

* * *

Отбыли они в середине дня. У Петерсона вызвало раздражение то, что его «мерседес» стоит на гравийном дворе рядом с фургоном «фольксваген», куда его бросили после похищения. Он залез на сиденье для пассажира и нехотя дал Одеду пристегнуть наручники к ручке на двери. Габриель сел за руль и, по мнению Петерсона, слишком агрессивно дал полный газ. Одед развалился на заднем сиденье, положив ноги на бежевую кожу, а «беретту» – себе на колени.

Граница Швейцарии находилась всего в пятнадцати милях от виллы. Габриель ехал в первом «мерседесе», за ним следовал в фургоне Эли Лавон. Они спокойно пересекли границу: усталый пограничник, бегло просмотрев их паспорта, жестом показал, что они могут ехать. Габриель ненадолго снял с Петерсона наручники, но, проехав милю после границы, съехал на обочину и снова приковал его к двери.

Оттуда надо было ехать на северо-запад, в Давос, затем – вверх до Райхенау, затем – на запад, в сердце Внутренней Швейцарии. Когда они подъехали к проходу Гримсель, пошел снег. Габриель слегка сбавил скорость, чтобы Лавон не отставал в своем неуклюжем фургоне «фольксваген».

Чем дальше они продвигались на север, тем беспокойнее становился Петерсон. Он указал Габриелю направление, словно вел его к захороненному трупу. Он попросил снять с него наручники, но Габриель отказался.

– Вы любовники? – спросил Петерсон.

– С Одедом? Он забавный, но, боюсь, не в моем вкусе.

– Я имел в виду Анну Рольфе.

– Я знаю, что ты имел в виду. Просто подумал, что немного юмора, возможно, поможет разрядить атмосферу. Иначе я мог поддаться искушению и дать тебе хорошую оплеуху.

– Конечно же, вы любовники. Зачем тогда вам заниматься этим делом? У нее было много любовников. И я уверен, что вы не будете последним. Если вы захотите взглянуть на ее досье, я с удовольствием покажу его вам. – Из уважения к профессионалу, конечно.

– А ты что-нибудь делаешь принципа ради, Герхардт, или ты все делаешь только ради денег? Например, почему ты работаешь на Совет Рютли? Ты это делаешь ради денег или же потому, что веришь в то, чем они занимаются?

– И то и другое.

– Ах вот как! А какой принцип побуждает тебя работать на Отто Гесслера?

– Я работаю на Отто Гесслера, потому что мне осатанело видеть, как мою страну покрывает грязью шайка проклятых иностранцев из-за того, что произошло, когда меня еще на свете не было.

– Твоя страна превратила награбленное нацистами золото в твердую валюту. Она превратила золотые зубы и обручальные кольца евреев в твердую валюту. Тысячи напуганных евреев положили свои сбережения в ваши банки по дороге в камеры смерти в Аушвице и Собибоя, а потом эти самые банки удержали деньги вместо того, чтобы отдать их законным наследникам.

– Но ко мне-то какое это имеет отношение? Шестьдесят лет! Это же происходило шестьдесят лет назад! Почему мы застряли на этом и не можем двигаться дальше? Почему вы превращаете мою страну в международного парию из-за действий нескольких алчных банкиров шесть десятилетий назад?

– Потому что вы должны признать, что совершали правонарушения. И должны повиниться.

– Отдать деньги? Да? Вы хотите деньги? Вы критикуете швейцарцев за нашу предполагаемую алчность, а требуете от нас всего лишь деньги, словно несколько долларов помогут выправить все правонарушения прошлого.

– Но это же не ваши деньги. Они помогли превратить эту маленькую, затертую среди других земель забавную страну в одну из самых богатых в мире, но не на деньги.

В пылу спора Габриель прибавил скорость, и Лавон отстал на несколько сотен ярдов. Габриель сбавил скорость, чтобы Лавон мог покрыть расстояние между ними. Он был зол на себя. Меньше всего он хотел сейчас обсуждать мораль швейцарской истории с Герхардтом Петерсоном.

– Мне нужно еще знать одну вещь, прежде чем мы начнем разговор с Гесслером.

– Вы хотите знать, откуда я узнал о том, что вы связаны с убийством Хамиди.

– Да.

– Несколько лет назад – лет восемь или девять, не помню точно, – один палестинец с сомнительным прошлым захотел получить визу на жительство, что позволило бы ему временно поселиться в Женеве. В обмен на эту визу и гарантию, что его присутствие в Швейцарии не станет известно государству Израиль, этот палестинец предложил нам назвать имя израильтянина, убившего Хамиди.

– А как звали палестинца? – спросил Габриель, хотя ему не нужно было ждать ответа Петерсона. Он знал. Он полагал, что все время знал.

– Его зовут Тарик аль-Хурани. Он тот, кто поставил бомбу под машину вашей жены в Вене, верно? Он тот, кто разрушил вашу семью.

* * *

В пяти милях от виллы Отто Гесслера, на краю густого соснового бора, Габриель съехал на обочину и вышел из машины. День клонился к вечеру, свет быстро угасал, температура была около двадцати градусов. Над ними высился пик, а на нем, как борода, висело облако. Какая это вершина? Эйгер? Юнгфрау? Мёнш? Не все ли равно. Ему просто хотелось покончить со всем этим, выбраться из этой страны, и чтобы никогда больше ноги его тут не было. Когда он обошел машину по глубокому мокрому снегу, в его воображении возникла картина: Тарик рассказывает Петерсону о том, как разбомбил его машину в Вене. Он с трудом сдерживался, чтобы не вытащить Петерсона из машины и не избить до полусмерти. В эту минуту он не был уверен, кого он больше ненавидел – Тарика или Петерсона.