Зеленая лампа - Лидия Либединская

– Это он очень интересно рассказывает, – тихо говорит Степан Петрович, – как раз Леля (жена) просила меня, если будет возможно, купить каракулевую шкурку на воротник…

А человек, встретивший нас, видя, что его слушают с интересом, болтает, не умолкая, сыплет специальными животноводческими терминами и не дает никому слова сказать.

Всё улажено. Мы втроем водворены в номер, в котором стоят восемь кроватей. Наш спутник очень доволен, он потирает руки, мы благодарим его.

– Все-таки наше министерство, – говорит он, – большой авторитет имеет! Вы думаете, это так легко – без брони получить такой номер? Но уж если товарищ Шарипов сказал…

– Министерство? – Юрий Николаевич и Степан Петрович переглядываются.

– Ну конечно, министерство животноводства! – с гордостью отвечает наш спутник. – Товарищ Шарипов наш министр!

Мы не можем удержаться от смеха. Товарищ из министерства животноводства в полном недоумении.

– А вы, вы разве не животноводы?

Смех всё громче.

– Так кто же вы?

– Писатели.

– Писатели?! – И в голосе его и на лице такое разочарование, что мне становится его жаль, а Степан Петрович и Юрий Николаевич перестают смеяться – они явно смущены.

– Ничего не можем поделать, но мы все-таки писатели, – разводя руками, виновато говорит Юрий Николаевич. – Степан Петрович – поэт, а я – прозаик.

Товарищ из министерства смотрит на них с явным презрением, но вдруг лицо его проясняется, он широко улыбается и говорит приветливо:

– Это ничего, что вы писатели, вы – наши гости, живите тут на здоровье!

Я не буду описывать здесь красоты и достопримечательности Ташкента.

Да, мы бродили по неповторимым ташкентским базарам и покупали пестрые тюбетейки. Замирая от восторга, разглядывали тончайшие древние миниатюры на пожелтевших рукописях в государственном хранилище. Особенно нас поразила одна: текст ее не представлял особого интереса, но скромная приписка внизу заставляла глядеть на эту рукопись с благоговением: «Сей труд переписал смиренный раб и переписчик Гафиз». Великий поэт был так беден, что вынужден был переписывать чужие бездарные рукописи.

Мы ездили в колхозы и любовались искусной работой сборщиц хлопка, их особенными бережными и легкими движениями, когда, едва касаясь белого ватного снежка, они вынимали его из коробочки и бесшумно бросали в корзину Мы проходили по длинным лабиринтам виноградников, срывали прямо с лозы светящийся на солнце желтый виноград и ели душистые маслянистые узбекские дыни…

Но самым интересным были встречи с людьми – с писателями и студентами, с рабочими и колхозниками. С тех пор прошло уже много-много лет. Но когда я перебираю в памяти эту поездку, я вспоминаю всё время одного человека.

«Горящие глаза» – это выражение настолько затрепано, что, пожалуй, ничего не может сказать читателю. А что делать, если точнее не скажешь? Человек, который легко и быстро вошел в наш номер и отрывисто представился: «Айбек!» – обладает именно такими глазами. Огромные, черные, они занимают почти половину лица. Айбек то и дело встряхивает головой, и густые, кудрявые и тоже очень черные волосы непослушно топорщатся и разлетаются, создавая впечатление бега, полета.

Незадолго до знакомства с Айбеком мы с Юрием Николаевичем читали вслух его роман «Навои» и радовались тому, как мог современный человек с такой точностью и живостью донести до нас аромат минувшей эпохи. Айбек в своей книге провел нас по улицам древнего Герата, он познакомил нас с Навои – философом, мечтателем, поэтом, покровителем искусств.

Мы сидим в просторном доме Айбека на окраине Ташкента, сидим на ковре, поджав под себя ноги, и ждем, пока принесут плов. Хозяин рассказывает нам, как он маленьким мальчиком сопровождал отца в поездках по Средней Азии, как, дожидаясь его, знакомился с людьми, с их бытом и обычаями. С тех пор он узнал и полюбил родной народ. А потом учение в сумрачном и прекрасном Ленинграде, работа в архивах, чтение подлинных арабских рукописей. «Навои» написан по первоисточникам. И мы понимаем, что перед нами не только большой художник, но и крупный ученый. В молодости Айбек был поэтом, и это чувствуется в его манере читать стихи, в том, как он вдохновенно восхищается то строчкой, то отдельным словом, то ритмом стиха. Он прекрасно читает и по-русски, и по-узбекски.

А как негодует он по поводу плохой книги или пьесы! Он сердится, глаза его темнеют и теряют блеск. Айбек говорит и спорит об искусстве непрерывно, он предан искусству всей душой – это его страсть, его призвание, его жизнь. И вдруг, помолчав, говорит твердо: «Пишите в вашем отчете о поездке, что считаете нужным, но о себе я вам честно скажу: ни Зощенко, ни Ахматову я ругать не буду – это настоящие писатели. Ахматова жила у нас – она истинный поэт! Да и прекрасную женщину обижать – великий грех…»

Мы улетали из Ташкента сияющим солнечным утром, и не хотелось верить радиодиктору, который сообщал, что в Москве «осадки в виде снега и дождя. Температура два-три градуса мороза».

Обычная предотлетная суета, надо встать в очередь, зарегистрировать билеты и сдать багаж. Впереди нас стоит широкоплечий человек в светлом пальто. Он, видно, тоже летит этим самолетом. И вдруг Айбек, провожающий нас, громко расхохотался.

– Водевиль завершен! – сквозь смех воскликнул он. – А ну-ка, товарищ Шарипов, знакомься, вот они, твои знатные животноводы!

Шарипов оборачивается, мы жмем друг другу руки – так вот кто так гостеприимно встретил нас в Ташкенте!

8

Последние месяцы 1946 года сложились у нас невесело. Заболел Юрий Николаевич. Повторился приступ головокружения, мозговые рвоты, потеря сознания. Болезнь надолго уложила его в постель и снова лишила возможности работать. И конечно, как следствие болезни, начались материальные трудности.

Мы проводили вдвоем долгие зимние вечера, читая вслух Диккенса, и благополучно завершающиеся романы его немало способствовали хорошему настроению и счастливой уверенности, что и у нас в конце концов всё будет прекрасно. Топилась печка, потрескивали дрова, светила на столе зеленая лампа. Мы слушали, как за стеной, переговариваясь и пересмеиваясь, укладываются спать дети. А за окнами медленно падал бесшумный и добрый, крупный московский снег.

9

Азербайджанская пословица говорит: «Каждый спуск имеет свой подъем». И правда, с первых же дней нового, 1947 года жизнь обернулась к нам солнечной стороной.

Юрий Николаевич стал быстро поправляться и чувствовал себя настолько хорошо, что смог выступить в своей любимой роли Деда Мороза на традиционной детской елке, а традиция эта передается в нашей семье из поколения в поколение и продолжается по сей день. Собралось двадцать пять или тридцать ребят. Подарки заворачивали в яркую – красную, зеленую, желтую – шуршащую гофрированную бумагу, каждому маленькому гостю сочинялись шуточные стихи. В тот момент, когда дети усаживались за стол и поднимали стаканы с лимонадом за здоровье Деда Мороза, а на елке потрескивали и мигали желтые язычки свечей, раздавался длинный звонок в дверь. На пороге комнаты появлялся живой Дед Мороз в больших мягких валенках, пританцовывая и отряхивая настоящий снег с неуклюжих армейских рукавиц. Он вручал подарки, читал веселые стихи и, так же приплясывая и помахивая пустой корзиной, удалялся под одобрительный и благодарный гул ребячьих голосов.