Зазимок - Василий Иванович Аксёнов

уверен. В верхнем углу рекламного щита – ёлка под снежной шапкой, в нижнем – пальма под слепящим солнцем, и явно, что первое дерево списано с натуры, а второе – с открытки. Интересно, думаешь ты, сколько же денег здесь тобой оставлено? Так, чтобы улететь отсюда, да ещё плюс то, что где-то там, в других городах, чтобы сюда вернуться. Туда-обратно – в среднем – рублей сто пятьдесят; пятнадцать лет; итак, по одному, допустим, разу в год – уже две тысячи двести пятьдесят. Хм, сумма приличная, а для тебя, думаешь ты, просто мафиозная – первоначальный взнос за квартиру… и думаешь: ну, это несерьёзно. Пропить, куда б ещё ни шло, думаешь ты и показываешь рекламной блондинке фигу в кармане.

А там, в кассе, точно такая же девушка с точно таким же значком на том же точно месте, только – живая. Разглядываешь девушку, нащупываешь в кармане – не фигу, а паспорт – и думаешь: есть халтурщик, вот – оригинал, какие же между ними отношения? И ещё думаешь: а тебе-то какое до этого дело?

– Девушка, до Исленьска на сегодня?

– Нет на сегодня ничего, – читает девушка роман-газету – воспоминания какого-то полководца.

– А на завтра?

– Завтра и приходи.

– А билеты будут?

– Я не справочное бюро.

– Кто ж утверждает?.. На справочном бюро такого значка нет. Ну а так, в качестве доброго отношения к клиенту… уж не до ближнего.

Девушка отрывается от военных мемуаров, смотрит на тебя долго, доводит до пепельного состояния, а победив, уже любезнее кивает в сторону зала, где кемарит в креслах человек восемь, кемарит, судя по всему, неделю, мечтая улететь на север или видя такую удачу во сне. Девушка говорит:

– Клиент… Хм. Вон, видишь, сколько вас, таких клиентов, на всех доброго отношения не наберёшься, надо немного и для мужа оставить.

– Для мужа обязательно… А в виде исключения? – говоришь ты.

Девушка уже не смотрит на тебя, вся с головой в сражении на Курско-Орловской дуге или в битве под Сталинградом – значок волнительно вздымается, – и говорит она, читая:

– Исключения для горкома, для героев Советского Союза, социалистического труда, для инвалидов и ветеранов войны и партии… Понятно?

– Понятно. Так, значит, можно мне гулять до завтра?

– Твоё дело… можешь пешком идти, за ночь-то где будешь… а заодно и погуляешь.

– Спасибо за великодушие. А первый рейс с утра во сколько?

– Вон расписание… Я же тебе сказала, что не справочное.

Мужичок пристроился рядом, в рот кассирше заглядывает, а из тунгусских прорезей его глазных восторг льстивый, как вода из переполненной бадьи, плещется: вот это да, мол, вот это баба – не баба, а шайтан, пальца на зуб ей не клади, с рукой проглотит! – хитрый охотник, в Соврудник или в Дудинку улететь собрался. Счастливо тебе добраться до места, Дерсу Узала, думаешь ты и, обходя спящих, идёшь к расписанию. Первый рейс до Исленьска в девять утра по местному, но и ещё конечно, если тумана не будет и разных там «причин технических» не случится. Прекрасно, думаешь ты, гулять так гулять, но только не пешком, пешком, пожалуй, здесь далековато, лучше уж на автобусе или такси. Ты открываешь дверь и зачем-то оглядываешься – кассирша глазами к тебе, в глазах её возраст – лет двадцать семь – двадцать восемь. Подмигиваешь ей развязно – аванс на завтра, точнее взятка, и тут же совестишься своей самоуверенности. Выходишь и говоришь, обращаясь к той, что на щите рекламном: «Тебе скучно, ты хочешь в Сочи, туда, где пальма, но мужа у тебя нет, а кольцо – это так, для таких, как я, пролётных, чаще бородатых, видишь которых только через стекло кассы, много которых тут, „по северам“, мотается – как листьев. Прилечу назад, подарю тебе книгу. „Госпожа Бовари“ – так называется».

«Если у неё сейчас кто-то есть, – подумал Иван, – если кто-то у неё в гостях, но не случайный, я войду и спрошу, не знает ли она, где живёт Ося. По старому адресу Оси как будто нет, а нового будто бы я не знаю».

Он позвонил. Она открыла. Тут по лицу её и угадалось: нет никого сегодня у неё и даже не предполагается.

– Хм, – говорит она. – Какие люди!

– Ну так, – говорит он.

Дверь тянет сквозняком захлопнуться, не пускает её плечом Иван и, глядя на хозяйку, улыбается.

– Какими судьбами? – говорит она и вытирает о передник испачканные в муке руки. И говорит: – Ну, проходи.

– Кого-то ждёшь? – спрашивает он.

– Завтра, – отвечает она. – Я же тут замуж собралась.

– Сразу, с порога… – говорит Иван. – И за кого?

– Всё за того же, ты его видел, – говорит она. – Майор. Помнишь? Извини.

– Да ничего, – говорит Иван. И говорит: – А-а, это тот, с пыльной лысиной?.. Политрук.

– Ну что ты, она у него теперь в образцовом порядке, как тумбочка дневального. Дневальный – я…

– Я это понял.

– Мебель протру сначала, а потом уж заодно и плешку. Я, кстати, лысых обожаю, – говорит она и отступает, приглашая рукой войти.

– Прогресс какой, – говорит он. – И о дневальном уже знаешь.

– А как же, – говорит она. – Что ж за жена, знать-то не буду…

– Вот с плешкой мне не повезло, – говорит он. И говорит: – Не помню, нет.

– Ну да, – говорит она, – не помнишь. Соседи вашу драку до сих пор простить мне не могут… Он-то – вояка, ладно, ну а ты-то…

– У-у, кретин такой: а у нас в гарнизоне подполковника одного за блуд разжаловали… Жена есть, нормальная… и как баба ничего, и на лицо, и так… статьи другие… а он с двумя шлюхами на пульте… Повесился… Был пистолет при нём – уж лучше б застрелился. Вояка тоже… замполит.

– Да, – она смеётся. – Но он не врёт, не сочиняет…

– Пусть бы уж врал и сочинял… Нет, – говорит Иван, – такого я не помню.

– Проходи, – говорит она.

«Одна минута – а сколько слов, – думает Иван. – Мы с ней за всё прошлое время столько не наговорили».

– Видишь, – говорит она, – вся в муке… Мой охфицер пельмени – как верблюд колючки…

– Он что, из Средней Азии?

– Он?.. Нет. А почему ты это?..

– А колючки…

– Да любит так же.

– Ну-ну… Губа не дура, – говорит Иван. – Я тоже бы не отказался… не от колючек, разумеется, а от пельменей. Живут же люди. А мы с отцом одну картошку ели.

– Бедненький. Приехал бы – покормила… Правда жалко. Осунулся. Сейчас я, – говорит она. – Готовы, только опустить. Вода кипит уже, наверное. Ты раздевайся… Вешалка вот, здесь ничего не изменилось, – ушла