Преступление в Орсивале - Эмиль Габорио

– Нет, это неблагородно, это слишком жестоко!

– Согласен, неблагородно, – шепотом отвечал Соврези, – но ничуть не более неблагородно, чем твои ласки, Берта, чем твои рукопожатия, Эктор, не более жестоко, чем ваши планы, чем ваша алчность, чем ваши надежды…

Шепот его перешел в хрип. Вскоре началась агония. От мучительных конвульсий руки и ноги его содрогались, как виноградные побеги под ветром; несколько раз он простонал:

– Холодно! Холодно!

И в самом деле тело Соврези было как лед, и согреть его было невозможно.

Весь дом пришел в отчаяние: никто не подозревал, что конец наступит столь скоро. Испуганные слуги метались взад и вперед, перешептывались: «Бедный хозяин отходит… Бедная наша госпожа…» Но вскоре конвульсии прекратились. Соврези застыл, лежа на спине; дыхание его было так слабо, что несколько раз казалось, будто все кончено. Наконец, незадолго до двух часов, на щеки его внезапно набежала краска, все тело сотрясла дрожь. Он сел в кровати и, расширенными зрачками вперившись в окно, указывая туда коченеющей рукой, вскричал:

– Я их вижу, они там, за шторой!

Последняя судорога заставила его откинуться на подушки. Клеман Соврези был мертв.

Мировой судья уже минут пять как закончил читать свою толстую рукопись, а слушатели, сыщик и врач, все еще оставались под впечатлением от услышанного. Надо отдать должное: у папаши Планта была настолько впечатляющая и своеобразная манера повествования, что она не могла не потрясти тех, кто его слушал. Он рассказывал с такой страстью, словно его самого затрагивали эти события, словно он сам в какой-то мере был причастен к этому страшному делу и оно как-то касалось его интересов.

Лекок первым вернулся к действительности.

– Да, мужественный человек этот Соврези, – бросил он, и в этом высказывании целиком отразился характер сыщика.

Больше всего в этом деле его поражал невероятный замысел Соврези. Особенно же Лекок восхищался тем, как обманутый муж великолепно «вел игру», хотя понимал, что она закончится его смертью.

– Не много я знаю людей, – заметил Лекок, – способных на такую потрясающую стойкость. Спокойно позволить жене отравить себя, бррр!.. Стоит подумать об этом, и сразу мороз по коже продирает.

– Он сумел отомстить, – пробормотал Жандрон.

– Да, доктор, он сумел отомстить, – заметил папаша Планта, – и куда страшнее, чем собирался и чем вы способны предположить.

Сыщик встал с кресла. Три часа он неподвижно сидел, захваченный рассказом папаши Планта, и только теперь почувствовал, как у него затекли ноги.

– Господин мировой судья извинит меня, – сказал он, – но я очень хорошо представляю себе, что за адская жизнь настала для отравителей уже на следующий день после смерти их жертвы. Какие характеры! И вы, сударь, нарисовали их рукой мастера. После вашего анализа видишь их так же ясно, как если бы изучал их с лупою добрый десяток лет.

Лекок говорил с полной непринужденностью, но в то же время всматривался в лицо папаши Планта, пытаясь определить, какое впечатление производят его комплименты, и думал: «Черт возьми! Откуда этот старикан знает такие подробности? Сам он это написал? А если не он, то кто? Почему, располагая такими сведениями, он молчал?»

Г-н Планта делал вид, что не замечает немого вопроса Лекока.

– Мне известно, – сообщил он, – что не успел еще остыть труп Соврези, а убийцы уже стали угрожать друг другу смертью.

– На их беду Соврези предвидел, что его вдова может захотеть воспользоваться остатками яда из синего флакончика, – заметил доктор Жандрон.

– Да, он был умен, редкостно умен, – убежденно вставил Лекок.

– Берта, – продолжал папаша Планта, – не могла простить Треморелю, что он не воспользовался револьвером, который ему предложили, и не пустил себе пулю в лоб. Но Соврези предвидел и это. А Берта предполагала, что, если бы ее любовник умер, муж все позабыл бы, и нельзя сказать, что она заблуждалась.

– А соседи так ничего и не знали об этой смертельной домашней войне?

– Соседи никогда ничего не подозревали.

– Поразительно!

– Скажите лучше – невероятно, господин Лекок. Никому еще не удавалось так удивительно ловко создавать видимость любви и согласия. Спросите любого орсивальца, и он вам ответит то же, что ответил сегодня утром следователю добрейший господин Куртуа: граф и графиня были образцовыми супругами и не чаяли души друг в друге. Да что говорить, я и сам было попался на эту удочку, хотя знал все, что произошло, то есть я хотел сказать, подозревал.

Хотя папаша Планта почти мгновенно исправился, его оговорка не ускользнула от внимания Лекока. «Да оговорка ли это?» – усомнился он. А папаша Планта между тем продолжал:

– Гнусные злодеи жестоко наказаны, и вряд ли их кто-нибудь пожалеет. Все было бы прекрасно, если бы Соврези, подстрекаемый ненавистью, одержимый единственной мыслью о мести, сам не совершил недостойного поступка, который я считаю чуть ли не преступлением.

– Преступлением? – изумленно воскликнул доктор. – Соврези совершил преступление?

По лицу Лекока скользнула улыбка, и он тихо произнес, вернее, прошептал:

– Лоранс.

Мировой судья, однако, расслышал его шепот.

– Да, господин Лекок, да, Лоранс. Соврези поступил бесчестно, когда задумал сделать из этой несчастной девушки сообщницу, вернее, орудие своей ненависти. Он безжалостно толкнул ее меж двух омерзительных хищников, не подумав даже, что они могут ее растерзать. Ведь только назвав имя Лоранс, он заставил Берту не покончить с собой. К тому же он знал про страсть Тремореля, знал про ответную любовь несчастной девушки к его бывшему другу и понимал, что тот способен на все. Он, так предусмотрительно готовивший отмщение, даже не удосужился подумать, что граф может соблазнить и обесчестить Лоранс, что он, Соврези, оставляет ее безоружной во власти самого подлого и низкого совратителя.

Сыщик задумался.

– Есть одно обстоятельство, которое я никак не могу понять. Почему Берта и граф, люто ненавидевшие друг друга, но связанные неумолимой волей их жертвы, не расстались по взаимному согласию назавтра же после бракосочетания, как только получили документ, удостоверяющий их преступление?

Мировой судья покачал головой и ответил:

– Я вижу, мне не удалось ясно показать вам страшный характер Берты. Эктор с радостью согласился бы расстаться, но она бы ни за что на это не пошла. О, Соврези прекрасно знал ее! Она понимала, что жизнь ее погублена, ее терзали жестокие сожаления, и ей нужна была жертва, на которой она могла бы отыграться за все свои ошибки и преступления. И этой жертвой стал Эктор. Озлобленная Берта ни за что не выпустила бы свою добычу.

– Нет, право, ваш Треморель был слишком труслив, – вступил доктор Жандрон. – Чего он боялся, после того как уничтожил записки Соврези?